Джойс Кэри - Радость и страх. Рассказы

Голлан не только выбран из десятков промышленников на роль вожака, он и сам себя таковым ощущает. И с этим сознанием безраздельно отдается работе. Ни на что другое у него уже нет времени. Он заявляет, что священник своими добавочными богослужениями отвлекает рабочих с завода, а значит, опасен, не понимает всей серьезности момента. Он кипятится, если перед утренним завтраком не застает Табиту в ее спальне. В его глазах война не имеет никакого отношения к человеческой природе или к судьбам цивилизации. Это преступная, давно подготавливавшаяся попытка Германии утвердить свое превосходство в Европу и сокрушить Англию, и он что ни день взывает: «Что нам нужно, так это хозяин. Где тот человек, который способен взять на себя ответственность?»

Сам он назначен возглавлять управление производством в системе министерства снабжения, которое ругательски ругает; однако заводы в Хэкстро уже отхватили половину парка, и уже девять высоких труб день и ночь дымят над стеной деревьев. Старые мастерские ближе к дому предоставлены в распоряжение конструкторов, на опыты отпускаются неограниченные средства. Голлан часто отмечает с явным удовлетворением: Да, война - это бич, но одним она хороша: она открыла дорогу нашим изобретателям. Развитие автомобиля она ускорила лет на десять, аэроплана на все двадцать, не говоря уже о хирургии. Хирурги нынче просто чудеса творят. Взять хотя бы Джонни.

А Джону и правда пошло на пользу развитие хирургии, вызванное массовой практикой военного времени. Он все еще ходит с палками, однако ему обещано полное исцеление.

К пасхе 1915 года он возвращается в Оксфорд, изучает философию, особенно увлечен очередным кумиром - Бергсоном. И так отдалился от Табиты, что она уже и не пытается разделить его интересы. Она навещает его, как гостья из другого мира, и он принимает ее соответственно. Причуды ее женского ума, ее религиозные бредни - все это так далеко и чуждо, что даже не смущает его. Когда она удивленно спрашивает, неужели он не слышал последних известий с фронта, он отвечает ей в точности как Слуп, чей тон в свое время так бесил ее: - Может быть, ты и права. Здесь как-то от всего отрешаешься.

Но ясно, что такое отрешение вполне его устраивает, и Табита не упрекает его - видно, в Оксфорде так принято.

Ведь и новые друзья Джона - двадцатидвухлетний майор без руки; филолог, отравленный газами; слепой, пишущий диссертацию о двух Наполеонах, один американец и два студента, еще не выписанные из госпиталя, - для нее непонятные люди. С ней они очаровательны, поят ее чаем в своих комнатах, катают по реке, но она ощущает в них ту особую вежливость, ту терпеливую учтивость, какую полагается проявлять к посторонним. Пока один занимает ее разговором, остальные болтают между собой о чем-то своем, более для них интересном и важном, - о каких-то докладах и лекциях, о необходимости перемен, о природе извечного творческого начала.

И Джон то и дело забывает о матери, чтобы совсем другим, всерьез заинтересованным тоном что-то возразить или добавить.

Но в этих новых отношениях с сыном, из которых что-то ушло - что-то первобытное и волнующее, - уже нет места ссорам. Установилось внешнее взаимное дружелюбие. Джон, прихрамывая, медленно ведет мать университетскими дворами на Брод-стрит, где ее должен встретить Голлан, и придумывает, что бы сказать ей приятное.

- Спасибо, что приехала, выкроила время. Ты нас всех немножко встряхнула.

- Но мне давно хотелось приехать. И друзья у тебя такие славные. Самый умный, наверно, майор. Мне он показался самым умным.

- Ну, это больше видимость. Ум у него довольно поверхностный, и в Бергсоне он разбирается неважно. - Следует небольшая лекция - популярная, доступная пониманию матерей - о бергсоновской теории времени.

Табита внимательно поглядывает на него и думает: «Да, человек он блестящий, и хоть не так красив, как Дик, зато и вульгарности ни малейшей. Как же я была права, что настояла на Оксфорде. Здесь ему хорошо и он в безопасности».

- Ты не слушаешь, мама?

- Нет, как же. Ты что-то сказал про майора?

- Неважно. - Ничуть не обиженный, он улыбается ей с высоты своей отрешенности, своего нового умственного уровня. - Какое тебе, в сущности, дело до всей этой премудрости?

А Голлан уже покрикивает, не выходя из автомобиля: - Ну что, наговорились о философии? Атомы, атомы, вот о чем нужно думать. Атомы и электричество. Я, конечно, не против церкви, та пускай занимается своим делом. Но главное - это электричество, оно и атомы крутит. Садись, Берти, через пять минут нам нужно быть в Каули.