Вэй Хой - Замужем за Буддой

— Сыграем в го!

— Ваш ученик без промедления принесет доску, фигуры для игры и чай, — с этими словами Хой Гуан поспешно удалился.

Вскоре Учитель и Хой Гуан разложили доску и расставили фигуры для партии го, разлили зеленый чай и приступили к игре. Я наблюдала за их сражением со стороны, время от времени аккуратно переворачивая хризантемы на каменной скамье, чтобы их нежные, тонкие лепестки равномерно и быстро подсыхали на солнце. После того как цветы диких хризантем высохнут, их ароматными лепестками набьют подушку для Учителя. Сон на такой подушке обостряет зрение и слух, снимает жар и потливость. Накануне вечером Созерцатель первозданной природы мимоходом обмолвился о целительных свойствах этих цветов. Он не ожидал, что молодой монах запомнит его слова, встанет ни свет ни заря и отправится в горы, чтобы собрать на крутых склонах дикие хризантемы.

Я наблюдала за игрой Хой Гуана и Учителя. На юном, лице первого застыло серьезное, сосредоточенное выражение. Молодые монахи в этом храме были чисты душой и телом, как яблоки, не тронутые червоточиной.

Помню, однажды я спросила у него:

— Ты когда-нибудь задумывался, каким человеком хочешь стать?

И он без колебаний ответил:

— Таким, как Созерцатель первозданной природы.

Я долго сидела подле двух монахов — юноши и старца, — всем сердцем жадно впитывая разлитое в воздухе благоухание. И это был не только свежий аромат диких, увядающих в лучах солнца хризантем. Благоуханная благодать исходила от столетнего мудреца и невинного юноши с душой младенца, ранимой и тонкой, как цветочные лепестки.

В священных буддистских книгах написано, что тела искренне исповедующих учение источают благоухание.

Нью-Йорк. Лето.

Одетые зеленой листвой тополя отбрасывают резные тени, дома и тротуары сверкают на солнце. В Нью-Йорке воцарилось лето.

В стильных солнечных очках от «Шанель» я расположилась за столиком уличного кафе в Вест-Сайде, делая пометки в дневнике, разглядывая прохожих и попивая чай. Китаянка в манхэттенском кафе, не пьющая ничего, кроме чая, — явный признак чужака, своего рода «черная метка». В Шанхае меня считали отщепенкой из-за черных кожаных брюк и приверженности западной культуре. А в Нью-Йорке я чужая, потому что пью чай и ношу шелковые китайские ципао. Я много ездила по миру и везде чувствовала себя чужой. Как вечно опаздывающий на рейс пассажир с грудой багажа и посадочным талоном, лихорадочно зажатым в кулаке.

Иногда я с такой остротой и болью ощущала свою бесприютность, что в горле стоял ком, словно тоска застряла там саднящей занозой.

Все чаще во сне я возвращалась на крошечный остров Путо, где родилась. Каждый раз сон начинался примерно одинаково: в полном изнеможении я плыву по бескрайнему морю, беспомощно барахтаясь в воде и вглядываясь вдаль — не покажется ли на горизонте заветный островок. И вот, когда силы на исходе, откуда-то свыше, из-под самого свода небес, доносится голос. Я вслушиваюсь, пытаясь постичь смысл сказанного. Но тщетно. И так ночь за ночью. Все тот же сон. Все тот же голос. И каждое утро, проснувшись, я ощущаю растерянность, печаль и разочарование. Я снова не поняла, о чем вещал таинственный голос с небес.

Был и другой сон… Мне два или три года, и я пытаюсь перешагнуть через высокий порог. Но препятствие слишком велико для маленькой девочки. Мне нужно напрячь все силы, сосредоточиться и преодолеть его. Это тяжело, но мне не страшно. Вокруг тихо, ни души, и светло-светло…

Мудзу все еще был очень занят у себя в офисе. Если случалось, что он работал меньше двенадцати часов в сутки, то вечером укорял себя за недобросовестность.

Ни один из нас ни словом не обмолвился о ссоре в Аргентине. Но это совсем не значило, что мы простили или поняли друг друга. Просто по взаимному молчаливому согласию решили пока не придавать значения тому, о чем свидетельствовала эта размолвка. Старались обращать внимание на достоинства друг друга, видеть лишь хорошее; так две уставшие перелетные птицы пережидают бурю в кроне могучего дерева, чтобы набраться сил и отправиться дальше.