Эдвард Резерфорд - Ирландия

А чем же ей самой так приглянулся этот тихий, задумчивый незнакомец? Тем, что был принцем? Нет, конечно нет!

В силу давней традиции верховным королем мог стать только человек, не имеющий ни единого изъяна. Все знали историю легендарного короля богов Нуады. Потеряв в битве руку, он отказался от королевского сана. Потом ему была дарована серебряная рука, и она постепенно превратилась в настоящую. Только после этого Нуада Серебряная Рука смог снова стать королем. Так же предположительно все обстояло и с верховными королями. Несовершенному королю боги не станут благоволить, и тогда королевство придет в упадок.

Ей казалось, что этот красивый воин, который, по ее ощущениям, не слишком-то хотел знакомиться с ней на празднике Лугнасад, обладал настоящей королевской статью. Тело его было безупречно – она сама это видела. Но больше всего ее поразили его задумчивость, сдержанность и какая-то тайная печаль, скрытая глубоко внутри. Он был не похож на других. Легкомысленная простушка никогда не привлекла бы его внимания. И он приехал в Дуб-Линн, чтобы повидать ее. Это она знала точно. Но вернется ли он?

На следующий день была прекрасная погода. Утро прошло без особых событий, все занимались своими привычными делами. Но ближе к полудню один из британских рабов объявил, что через переправу кто-то едет, и Дейрдре вышла посмотреть. Путников было всего двое. Они сидели в легкой повозке, следом шло несколько вьючных лошадей. Одного из мужчин Дейрдре узнала сразу. Второго, высокого, она никогда не видела.

Тот, что поменьше ростом, был кузнец Гоибниу.

Конал проснулся на рассвете. Накануне вечером, уехав от Дейрдре, он пересек высокий мыс на подступах к Лиффи и, выбрав подходящее укрытие возле какого-то утеса, заночевал на его южных склонах. Теперь, едва начало светать, он взобрался на утес и, повернувшись к югу, стал всматриваться в подернутую утренней дымкой величественную картину, которая открывалась внизу.

Справа, ловя первые проблески солнца, в бледно-голубое небо, усеянное быстро тающими звездами, поднимались пологие холмы и давно потухшие вулканы; слева под белой полоской тумана серебрилась морская гладь. Между этими первичными мирами, насколько мог видеть глаз, пока она не исчезала в тумане, простиралась огромная пустошь, которая, словно зеленым плащом, заботливо укрывала берег и склоны холмов. По кромке этого плаща вдоль всего берега громоздились невысокие скалистые утесы, а под ними вспененные морские волны накатывали на сверкающий песок.

На нижнем склоне принц увидел, как в траве промелькнула лисица и скрылась среди деревьев. Воздух понемногу наполнялся звуками утра. Вдали, почти у самого берега, медленно скользила по воде цапля. Конал почувствовал на щеке легкое тепло раннего солнца и повернулся лицом на восток. Мир словно рождался на его глазах.

В такие минуты, когда все вокруг казалось столь совершенным, он готов был петь вместе с птицами, чтобы вознести хвалу этому чудесному миру словами древних кельтских поэтов, чьи строки сами приходили на ум. И тем утром это были строки самого древнего из них, Амергина – поэта, прибывшего сюда вместе с первыми кельтскими поселенцами, когда они приняли этот остров от божественных Туата де Данаан. Это он, Амергин, едва ступив на такой же берег, произнес слова, ставшие с тех пор началом для всей кельтской поэзии. Да и как могло быть иначе, ведь стихи Амергина были ничем иным, как древней ведической мантрой, образцы которой можно найти повсюду, где распространилась огромная индоевропейская семья, – от песен западных кельтских бардов до индийской поэзии.

Так начиналась эта великая молитва. Поэт был быком, ястребом, каплей росы, цветком, лососем, озером, острым оружием, искусным словом, даже богом. Он менял свои преображения не только с помощью магии, но и потому, что все в основе своей едино. Человек и природа, море и суша, даже сами боги вышли из первичного тумана и слились в едином беспредельном волшебстве. Таково было знание древних, сохраненное на западном острове. И оно было известно друидам.

Именно это испытывал Конал, когда оставался один: чувство единения со всем миром. И это чувство было таким сильным, таким важным и таким драгоценным для него, что принц не представлял, как мог бы без него жить.

Вот почему сейчас, в этой удивительной тишине, глядя, как солнце начинает свое восхождение на небосклоне, Конал был так печален. Его мучил вопрос, на который он не знал ответа. Не потеряет ли он это прекрасное чувство общности с миром, если будет жить с другим человеком? Можно разделить это чувство с женой или оно неизбежно покинет его? Сердце подсказывало ему, что так и будет, но он все равно сомневался.