В. Строгальщиков - Стыд

— Что? — заорал Ломакин. — Что передашь?

— Что надо.

Ломакин помолчал, затем спросил уже серьезно:

— Что, получилось?

— Получилось.

— Отлично, Вова, отлично! Буду как штык… А то давай сюда, к нам, я машину пришлю, а?

— Мне неудобно, ты же знаешь.

— Понял, вопросов нет. Вовка, ты молодец, я тебя обнимаю! Я всегда знал, что ты сумеешь это сделать!

— Много не пей, — сказал Лузгин и отключился.

Он мог бы передать проклятый диктофон Ломакину гораздо раньше, когда тот примчался-таки ко Дворцу нефтяников за десять минут до выноса. Уже одетый в уличное, Лузгин торопливо курил на крыльце — надо было успеть вернуться в зал и занять свое место в процессии. Благополучно, если отбросить некоторые частности, разрешившаяся история с Анной Важениной роковым образом заводила другую историю, ломакинскую, в абсолютный тупик. Он и высвистал Вальку с мыслью все-таки передать ему запись, а там будь что будет, однако же новый контакт с Агамаловым, его прямое приглашение звонить и фраза «Вас соединят» вселили в Лузгина еще одну надежду, что дело может выгореть иначе, другим путем, без связи с тестем и давним тем печальным происшествием. Он это и сказал Ломакину, торопливо докуривая на крыльце, и тот кивал и соглашался, но видно было — не верит, не надеется, что этот путь, однажды провально опробованный, к чему-то приведет. Лузгину было жаль старика, жаль Ломакина и Славку Дякина, а старику было не жаль никого, кроме себя и гадкой внучки; Ломакину же вовсе никого было не жаль, без всяких этих разных «кроме». Вот и танцуй меж ними, да так, чтоб никого и локтем не задеть…

С утра они поехали на кладбище, где народу было меньше, а мороз сильнее. То ли ночной ветер, то ли безбожная рука кладбищенского бомжа все переворошила на могиле, Тамара плакала, Лузгин потихоньку ругался, но все прибрали и составили как надо, поправили цветы и ленты, по рюмке выпили — так повелел старик; сам он не делал ничего, молча стоял возле могильного холмика, сцепивши руки за спиной, не снявши шапку: дочь Катя сказала «простынешь» и запретила снимать. Никак не могли зажечь свечку — ее задувало, как только из руки переносили на могилу.

В обед посидели родней, новосибирская тетка еще раз пыталась остаться, старик заявил: «Я тебя лично свезу на вокзал», — и тему закрыли со слезами и успокоительным шепотом. Лузгин поел горячего и подремал часок в кабинете, прислушиваясь к голосам. Он уже передал жене решение старика, и та восприняла его как должное, но с таким жертвенным видом, будто бы ее навечно забирали в монастырь. Вот этого и кой-чего другого он в ней терпеть не мог, но много лет терпел и вновь потерпит какое-то время.

— У меня дела, — сказал Лузгин, натягивая ботинки в прихожей.

— Я знаю, — сказала жена.

— Это не баловство, а серьезное мероприятие. Я должен там быть.

— Конечно, конечно, — сказала жена, и это прозвучало как «я маму только что похоронила, а ты идешь на вечеринку развлекаться». Лузгин и в самом деле мог бы никуда сегодня не ходить, как и вообще не делать в жизни многого другого, по мнению жены, совершенно для семьи бесполезного. Мир за пределами семьи воспринимался женой как некий вспомогательный, в то время как Лузгин считал наоборот.

На площади перед Дворцом молодежи, где наскоро слепили снежный городок, долбила музыка, раскачивались под ветром и солнцем гирлянды фонарей, парусили цветные палаточные тенты, и от них свежо, задорно тянуло дымом и шашлыками. Он был не голоден, но запах этот невозможно было просто пересечь. Валентин уже маячил у подъезда, Лузгин окликнул его и замахал рукой.

Взяли по сто грамм и по шампуру, еще раз поздравили друг друга с Новым годом. Народ вокруг был пьяный и по-пьяному веселый. Налево от Дворца, на перекрестке, стоял крашенный в белое хищный эсфоровский танк в окружении автоматчиков; к ним со смехом приставали подвыпившие девки в толстых русских сарафанах и фотографировались в обнимку. Танк от нечего делать вяло шевелил длинным «хоботом», румяная девка пыталась на нем повисеть, допрыгнуть не могла и грузно падала на задницу.

— Возьми, — сказал Лузгин.

— Отлично, — произнес Ломакин, пряча диктофон за отворотом куртки. Он тоже, как и Лузгин, наблюдал сцену на перекрестке. — Стойте, стойте… Достоитесь, — сказал он, держа шампур наперевес. — А вы допрыгаетесь.

— Вы там опять с ума сошли? — спросил Лузгин. — Ведь это черт знает чем обернется.

— А что, они здесь так и будут стоять?