В. Строгальщиков - Стыд

— Гордый был, — сказала Коркина.

— Все они были такие, — сказала Сейфуллина, — не умели гнуться вовремя. Вот Коля — тот умел…

— Что Коля? — улыбаясь, спросила Низовских.

— Да ничего, — ответила Сейфуллина. — Ну, девочки, и наболтали мы…

— Неправда, — возразил Лузгин. — Быть может, жизнь по-настоящему из таких вещей как раз и состоит. А все эти премии, медали, ордена…

— Ну, не скажите, — нахмурилась Сейфуллина, и глухая старушка Низовских тоже сделала серьезное лицо. — Нашим мужьям ордена доставались не даром.

— Я никого не хотел обидеть, — поспешно заявил Лузгин, ругнув себя за нетактичность, — я просто хотел сказать, что с годами многое переосмысливается, меняет свою цену…

— Вот это правильно, — согласилась Сейфуллина, — все поменялось. Раньше человек бы со стыда сгорел, а теперь украл — и ходит гоголем.

— А раньше что, не воровали? — сказала Коркина. — Орсовские брали будь здоров.

— Наши не брали, — угрожающе подняла перст Сейфуллина. — Наши — не орсовские, ты не путай.

— А я и не путаю, — обиделась старушка Коркина, — я же не про наших… Вот мой Иван, когда за ленинку-то деньги получил, а твоего из списков вычеркнули, он же Мише принес половину, принес?

— Да, принес, — согласилась Сейфуллина, — только Миша не взял.

— Ну и что, что не взял, — сказала Коркина. — Ваня принес, это главное.

— Главное, Маша, что Миша не взял этих денег.

— И глупый, что не взял.

— Тогда бы вам на «Волгу» не хватило.

— А кто «Волгу» разбил, разве Ваня? Твой Миша в Сургуте ее и разбил, он же был за рулем!

— Потому что твой Ваня был пьяный, вот Миша и был за рулем.

— А твой Миша не выпивши был?

— Но не пьяный, как Ваня, не надо…

— Не надо, — с улыбкой повторила эхом старушка Низовских.

Во время интервью Лузгин обычно сразу оценивал профессионально: вот неудачный, ненужный фрагмент, а это требует повторного вопроса… В групповой беседе умел сбалансировать участие каждого: кого-то притормаживал, кого-то понукал, мысленно отстраивая композицию, и выходил потом на расшифровку записи с готовым планом в голове: что взять, что выбросить, что сократить и что куда поставить, какие сделать перебивки. Сейчас же он не вслушивался, а именно что слушал, просто слушал, честно отдавая себе отчет в том, что ничего из услышанного в книгу не войдет, а если и войдет, то будет вырублено траоровской шайкой с категоричным приговором «не формат». Шайке нужна была книга совсем не о том, как молодую Коркину несли по грязи три выпивших в буфете мужика. Но Лузгин не испытывал чувства досады, как это часто с ним бывало, когда он понимал, что сработал вхолостую, даром растратив и душу, и время. Он даже не корил старух за те четыре рюмки, что вынужден был выпить с ними, и выпьет пятую, на посошок и со «спасибом». Вот только Коркина обиделась, похоже, на вредную Сейфуллину, надо бы сгладить неловкость. Расскажу им про свою бабку из Калуги: как рано утром сидели за чаем в столовой у низкого окна, почти на уровне дороги, дом старый был, просел; и как в окне появились колесо большой телеги и крепко пахнущие сапоги с заправленными внутрь штанами; спустившаяся откуда-то сверху рука толкнула внутрь приоткрытую створку окна, чужой голос спросил, не здороваясь, короткий путь к базару; маленький Лузгин смотрел на бабушку, отгороженную от него теперь оконным стеклом, в котором отражались другое колесо телеги и женские ноги в ботинках, свисающие рядом; и бабушка что было сил толкнула створку от себя, стеклянный взрыв и грохот рамы, топот убегающих сапог и стук окованных колес по булыжнику; и тишина, шевеленье тюлевой занавески, в руке у бабушки подрагивает чашка, и бабушка, сжав губы ниточкой, чуть слышно говорит:

«Хамье…».

— Ваша бабушка, наверно, из дворян была, — без вопроса сказала Сейфуллина.

— Доподлинно не знаю, — ответил Лузгин. — В те годы об этом спрашивать было не принято. А замужем была за лесником.

— Из дворян. — Сейфуллина переглянулась с Коркиной. — Уж точно из дворян…

Утром они со стариком должны были собираться к поезду: сибнефтепромовское руководство в рамках предновогодних мероприятий решило отправить ветеранов спецсоставом в столичный город Сургут, где тамошний президент объединенных сибирских территорий давал торжественный прием в честь героев-первопроходцев нефтяного Приобья — утром туда, вечером того же дня обратно. Нина Никитична с обычным для нее, но ныне чрезмерным каким-то упорством настояла на плотном завтраке, не покидала кухни, покуда Иван Степанович не отправил внутрь себя большую часть положенного ему на тарелку, и всем видом своим, включая бигуди и по особым лишь дням надеваемый в мелкий квадрат простроченный халат (подарок мужа), демонстрировала неодобрение предстоящей поездки. Лузгин догадывался о причинах ее недовольства: как сядут в поезд, сразу и начнут, — и хотел было с наигранной строгостью пообещать, что проследит и не позволит, но вспомнил, как недавно заявился с запашком и встречен был трагическим молчанием. Он сказал старику: «Жаль, что не будет Гулько»… Сказал без задней мысли, просто в тон угрюмой неподвижности стариковского лица, и пояснил, что в последние годы похоронил немалое количество друзей и знает хорошо, что это значит.