В. Строгальщиков - Долг

...Спивак лежит на топчане и спит, поджавши ноги. Хватаю чайник, пью воду из носика. Вижу свое отражение в темном окне: дурацкий халат, раззявленный ворот исподнего, в котором все мы ходим, под зэка стриженая голова. Как может женщине понравиться такое чучело? Ложусь на доски ближе к печке, сую под голову ладони. Совсем как в камере, только не холодно. Надо бы скорей второй топчан состряпать, для Валерки.

Просыпаемся мы до подъема, лакаем воду, курим натощак и шутим про вчерашнее. Я говорю Валерке про бутылку в замполитовском кармане. Тот говорит, что жаль, обидно вышло, надо извиниться, да и сейчас не помешает остограмиться, сегодня Новый год. Есть брага, говорю. Спивак подскакивает: мать твою, у нас есть брага?..

Когда мы жрем в столовой завтрак, за мной является дневальный. Допиваю серое какао, бреду в дежурку медсестры. За столом сидит тетка-заведующая в полевой форме, без халата. Полевая форма ей идет – она вычеркивает возраст. У нее майорская звезда и мятые погоны: последнее на мужике всегда смотрится плохо, а начальнице придает женской мягкости.

– Садись, – говорит заведующая. Смотрит мне в глаза с открытым осуждением и злостью.

Ну выпили вчера, не ночевали в отделении, делов-то... Прикидываю, как себя вести. Смотрю на стол, вздыхаю, делаю бровями – мол, виноват, исправлюсь. В армии как в церкви: главное – покаяться. Тетка встает, отпирает шкаф с документацией, бросает на стол папку больничного дела. Я разворачиваю ее к себе, читаю Милкину фамилию по мужу, ее полное имя и отчество. Так вот в чем дело. Вот почему отец-начальник держит ее здесь.

– Я не знал, – отвечаю я тетке. – Честное слово, не знал.

Тетка хватает папку и трясет у меня перед носом.

– Ты, – шепчет тетка, – ты, скотина...

Папка взлетает вверх, я поневоле за ней поднимаю глаза, и сверху рушится удар. Совсем не больно, но у меня хрустит в носу, и льется кровь. Она хотела просто стукнуть меня по моей идиотской башке, но я поднял лицо так не вовремя. Тетка, ахнув, сует мне под нос полотенце. Я промокаю нос и губы, потом еложу полотенцем по столешнице.

– Я не знал, – говорю. – Я не знал.

Смотрю на больничную Милкину папку, на белом картоне которой, вот странно, ни капельки крови. Потом по теткиным глазам отчетливо читаю, что папкой той плохие новости не кончатся.

– Ты мне можешь объяснить? – спрашивает ротный.

Время к полуночи, мы сидим в комнате ротной канцелярии. Я за главным столом, командирским, а он за маленьким, приставным. Командира роты за глаза зовут Валерой, даже Валеркой – он маленького роста, сухощав, с мальчишеским азиатским лицом, а взгляд тяжелый. Ротный пьет свою водку и курит мои сигареты. Ко всем во вверенном ему подразделении он обращается на вы, только ко мне на ты – в особых случаях.

Сегодня именно тот случай. Утром на строевых занятиях батальонный майор Кривоносов разделал нашего корейца под орех. Майора мы не любим за вечную брезгливо-недовольную гримасу оплывшего лица и привычку ругать офицеров при подчиненных. Не сказать что нам жалко своих командиров или стыдно за них перед ними же, только после таких вот разносов ротный и взводные тихо звереют и начинают нас гнобить по делу и без дела. И надо было батальонному нарисоваться в тот момент, когда мой друг и командир отделения сержант Николенко вытащил из строя и погнал маршировать двух молдаван из нового призыва – Сырбу и Гырбу. Сутулые и длиннорукие крестьянские парни из горного села на румынской границе со злыми от усердия лицами косолапо топтались вразнобой, и чем сильней они старались, чем яростней командовал Николенко, тем нелепей у них получалось. И майор не сдержался, остановил занятия, подозвал ротного и устроил публичный разнос. Ругался он тихо, сквозь зубы, и я слышал, как справа от меня тяжело сопит Николенко. Наш ротный по стойке смирно торчал перед майором и выглядел не лучше Сырбу-Гырбу.

Когда на перерыве распустили покурить, молдаване спрятались под деревом возле курилки, горбясь больше обычного. К ним подошел старослужащий Валька Колесников, оглянулся по сторонам и пнул Сырбу в ногу. «Ну вы, обезьяны, – сказал Колесников. – лично буду гребать и сушить». Сырбу дернулся, затряс ушибленной ногой, а Гырбу вдруг сжал кулаки и сунулся к Вальке: «Так не говори! Нельзя! Так плохо!» – «Да пошел ты», – сказал Валька и плюнул ему под ноги, но вернулся в курилку с ухмылкой, слегка удивленной. «Во деревня! Надо жизни поучить после отбоя». – «Отставить», – сказал Николенко. Ротный стоял на краю плаца, заложив руки за спину, и рассматривал носки своих сапог. Взводные переминались рядом. Наш взводный Лунин, бравый мальчик из кадетки, собрался с духом и пропел: «Взвод, становись!» Кореец даже и не глянул на него.