Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Зимой сорок второго, когда немец уже через полстраны пропёр, было у меня тяжёлое время. Разумеется, тогда всем было одинаково трудно, я не про то, какой я особенный страдалец, про другое. Я тогда возглавлял загряжский эвакогоспиталь, дневал и ночевал в больнице, поспать толком не удавалось месяцами. Николеньку нашего уже на войне убили, Маняша ... покинула нас, про то, как в то время приходилось в лагере Оле, думаю, вы догадываетесь, а тут ещё последняя моя радость, Лизонька, дочка, будущая Наташина мать, серьёзно захворала. От всех личных бед, и от одной на всех беды, да ещё от хронического недосыпа, мои нервы были перенапряжены, я уже по-настоящему уснуть не мог, когда выпадала такая возможность, а получалось у меня лишь подремать час-другой. И вот как-то прилёг я у себя в кабинете, и в дрёме вдруг припомнил наше с Олей алтайское растворение во времени, припомнил не умом, а как бы снова ощутил вечность вокруг себя. И стало мне тогда окончательно понятно, как бывает понятно лишь во сне, что там, на Алтае, должен был наступить день, в котором нам с Олей предстояло слиться в одно целое, а когда наступал этому срок, зависело не от нас.

В свои теперешние нешуточные года я с недоверием отношусь к тому экзальтированному откровению, но порой всё-таки хочется наивно думать, что если бы тогда не помешал Прохор, мы с Олей пережили бы наше соединение как космическую мистерию. Да вот, не случилось.

— Прохор? Какой ещё Прохор? Откуда он взялся, Прохор? — заволновалась Наташа.

— Прохор. Погоди, дочка. До него ещё добраться надо. Обо всём по порядку.

Зимой двадцать первого года, в первых числах февраля, мы все вместе ездили в Манжерок — оставлять девочек одних надолго я не решался. Необходимо было пополнить кое-какие запасы и разузнать, что происходит во внешнем мире. Новости, хоть и с большим опозданием, но доходили до тех мест. Выяснилось, что Белая армия потерпела полное поражение в России — так там называли европейскую часть страны. Узнали мы и о разгроме Сибирской армии, и о расстреле адмирала Колчака.

Нельзя сказать, что всё это стало для меня полной неожиданностью. Ещё в пути на Алтай мне стало понятно, что простые русские люди не будут отдавать свои жизни за белую идею. Но я наивно полагал, что если Россия раскололась на белых и красных, то логично будет предположить, что этот раскол станет и географическим. Я рассчитывал на Колчака как на Верховного Правителя России, на то, что он отстоит Сибирь. Но слухи о зверствах Колчака, дошедшие вместе с вестью о его расстреле, обрушили мои последние надежды на Белое движение. Опережая ваш вопрос, Владимир Иванович, не чувствовал ли я себя дезертиром, не хотелось ли мне пристроить куда-нибудь Ольгу и Маняшу, хоть бы и к Кузьмичу, и начать делать что-нибудь во имя спасения России, скажу, что такое решение было мной принято в Манжероке.

Безопасно устроить Ольгу внутри страны с её не подходящим новой России происхождением не представлялось возможным, и выжидать дольше уже не имело смысла. Я понял, что, пока не поздно, нужно переправить девочек за границу. Только вот вопрос, что делать после этого, к кому примкнуть, потерял для меня ясность. Я надумал искать лидера, у которого хватило бы воли объединить вокруг себя людей, искавших не победы, а передышки. Остановиться, подумать, попытаться договориться, выяснить требования различных сторон, поискать компромисс. Вы понимаете теперь, сколь наивен я был? Но не будьте слишком строги, сделайте скидку на очень уж своеобразные условия моего становления. По обратной дороге на станцию я решил подготовить Ольгу к мысли об отъезде, и уже скоро, пока лёд крепкий, выдвигаться.

Ольга согласилась со мной в той части, что нужно выбираться из России, но считала, что отъезд нужно предпринять всем вместе. Она была убедительна, когда говорила, что изнутри Россию не удержать над пропастью, что лидер, которого я вздумал искать, наверняка уже найден, и наверняка находится за пределами разрушающей саму себя страны, что России предстоит вернуться из-за её рубежей. Мне показалось, что Оля права в своих рассуждениях, но у меня имелись некоторые трудности, о которых я не мог с ней говорить.

Ольга внимательно посмотрела на меня и заявила, что во Франции у неё будут собственные средства, так что пусть меня не беспокоят соображения финансового порядка. Я, конечно, начал топорщиться, вроде того, что гусары с дам денег не берут.

— Не обижай меня отказом, Ванюша, — твёрдо сказала Оля и, опустив голову, добавила: — Ты стал самым близким мне человеком. Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал.