В. Строгальщиков - Слой-2

– Когда мы шли к подъезду, Коля сказал: «Будет сюрприз». Это он про тебя говорил, Таня.

– Мы так хотели... – сказала она и разревелась снова.

Убирала слезы пальчиком, дугой утирая от переносицы к виску, пока Слесаренко не догадался предложить ей платок.

Хотелось и уйти отсюда, и остаться.

Выпили ещё раз, в Колюнчикову память. И тут безо всякой на то причины и связи, как это бывает только и только у женщин, она сказала:

– Если б ты знал, как я тебя любила, Витя, как я тебя любила!.. Я даже ребенка от Холманского родила поэтому.

– Я тоже любил тебя, Таня, – осевшим голосом произнес Виктор Александрович.

Она посмотрела на него без улыбки.

– Зачем же врать, Витя. Не надо. Сейчас уже не надо. Сейчас я тебя тоже не люблю, как раньше. Столько лет... Переболела.

– Ну и слава богу, – сказал Слесаренко.

Вышло с явной обидой, не готов был услышать такое, самолюбие мужское проклятое подвело, вот и раскрылся, слюнтяй.

Таня услышала, тронула губы улыбкой.

Вот так оно и начиналось, с глаз и губ, потом руки, колени и плечи, и вся она, где угодно: в кабинете и машине, вонючей спортзаловской раздевалке, тюменской гостинице (партийно-комсомольский актив), у нее дома и у него дома, если везло; на острове под комарами и в палатке ночью под дождем, в одном спальнике. И всегда был готов, сердце прыгало в нетерпении, а в голове было пусто, как в поле, и ни одной даже мысли о том, что же он, Слесаренко, делает с этой женщиной, и как она будет жить дальше без него, и что это будет за жизнь.

Он спросил:

– Как в семье, всё нормально?

– Что за дело тебе, Витя, до моей семьи?

– Ну, знаешь ли... – одернул ее Слесаренко. – Зачем же так? Это несерьезно. Ты хорошо выглядишь, кстати, молодец.

– Скажешь тоже. Растолстела безобразно. Мужу не нравится, заставляет спортом заниматься. А ты как с любимым волейболом, забросил или нет?

– Какой тут волейбол! – сказал Виктор Александрович.

В управленческой сборной команде Татьяна была единственной женщиной, играла распасовщика, и играла хорошо. У нее был очень легкий пас, мяч висел парашютиком, Слесаренко вваливал по нему от души, пробивал «до пола», что ценилось знатоками среди игроков и зрителей. На длинный навес женской силы не всегда хватало, и мужики в азарте ругались на Татьяну с матерками, но любили с ней играть и берегли, как дочь полка. Когда Виктор Александрович с ней сошелся, в мужской раздевалке ему чуть не помяли морду – на волейболе начальников нет, но вошла Татьяна, взяла Слесаренко за руку и увела в свою раздевалку, пустую. Этой темы больше не касались. «Красавыца, спартсмэнка, камсамолка!» – голосом Этуша из «Кавказской пленницы» любил говаривать ей Виктор Александрович.

– Вот ты с ним всю жизнь проработал, Витя, а не знал, каким человеком был Коля.

– Ты не права, – сказал Виктор Александрович. – Я его очень ценил. Я без него как без рук был.

– Это точно: как без рук, – осуждающе согласилась Танечка. – Ты им всю жизнь заслонялся, Витя. Тебя почему в коллективе любили? Потому что всё плохое ты на Колюнчика сваливал. Наряды урезать, на трехсменку перевести, когда объект горит, уволить кого, в профкоме из-за квартир поругаться – всё Колюнчик ведь, а ты любил премии на праздники выдавать. Разве не так, Витя?

– Так, я согласен. Но ты пойми одно, Таня, если до сих пор не поняла: с людьми по-другому нельзя. У них должен быть добрый начальник и злой начальник, тогда они будут бояться злого и слушаться доброго. Ты никогда не задавала себе вопрос: у нас и кадры были, как везде, и снабжение не лучше, и зарплата не выше, а строили мы больше других – почему? Вот то-то. А Колюнчик, между прочим, все прекрасно понимал, у нас с ним разногласий по этому вопросу никогда не было.

– А ведь он добрый был, – сказала Танечка.

– Разве я спорю?

– Не понимаешь... Ты тоже добрый, Витя, и очень сильный, я тебя за это и любила. Но ты не видел, ты ничего никогда не видел, понимаешь?

– Нет, – сказал Слесаренко.

– Ну как объяснить тебе... Понимаешь, ты... ты всегда слушал себя, то, что ты хочешь, вот прямо сейчас. Мне все нравилось, что ты делал, это правда, Витя, но я была просто рядом ну... ну, как Коля, понимаешь?

– Глупости.

– Да не глупости, Витя... Сначала мне даже нравилось, что я никогда не знала, что ты сделаешь через минуту, куда позовешь... Ты всегда слушал только себя, – повторила она. – Коля был другой. Он на человека смотрел и понимал, чего тому хочется: может, не в койку, а в кино, или наоборот.