В. Строгальщиков - Слой-2

– Минуточку! Но ведь именно интеллигенция и предопределила крах коммунистов. Это ее «работа».

– Совершенно верно. И опять пришла в ужас от содеянного. И снова откачнулась от власти, ушла от нее в оппозицию.

– Наверно, так и должно быть. Интеллигенция как некое нравственное честное зеркало, которое и должно стоять в отдалении.

– Если бы весь народ состоял только из интеллигенции и властей, я бы с тобой согласился, Лузга. Но есть еще и так называемые простые люди. И вот в них, этих простых людях, постоянная оппозиция интеллигенции вызывает отнюдь не стремление к свободе и справедливости, а ненависть к любой власти и презрение к закону! Запомни: без уважения народа к властям государство существовать не может. Иначе распад государства, резня и грабежи или возврат к диктатуре. Другого не дано. Подумай и содрогнись, мой приятель: в третий раз на этом веку русская интеллигенция может взять надушу великий грех совращения народа. Не многовато ли, не часто для какой-то сотни лет?

– Но не лизать же задницу Ельцину и всей его компании? Уж лучше сказать: любая власть от бога, смиритесь, люди.

– Кто знает? Может, лучше и сказать.

– Но это же тупик! Получается, что за несколько тысяч лет мы, люди, так и не научились сами устраивать свою жизнь?

– И не научимся. – Сказано было безжалостно и трезво. – Какая это мука, брат мой: знать, что – никогда.

Абросимов закрылся ладонями, а когда отнял их от лица и потянулся к фужеру, Лузгин увидел жидкие глаза несчастного полу-спившегося старика и ужаснулся столь мгновенной перемене, и понял, наконец, нашел ответ на давнишний вопрос: почему Абросимов так здорово и умно разговаривает, а пишет такую муру и пьет запоями от этого разрыва. Мысль изреченная есть ложь, написанная – ставит точку. Абросимов страшился написания, потому что, написав такое, надобно стреляться. А говорить можно разное: сегодня одно, завтра другое, и это мало к чему обязывает говорящего – так сказать, непрерывный поиск ускользающей истины. Аминь.

– Ты про деньги не забыл? – спросил Абросимов. Лузгин подал ему через стол две сотенных бумажки.

– Хватит, Кондратьич? Могу добавить.

– Это опасно, – сказал Абросимов. – Давай еще выпьем, и поеду на фазенду. Не хочу домой. Куплю жратвы и выпить и поеду. Электричка... через час, да. Ты смотри, Лузга, я еще часы не пропил. А телевизор пропил и холодильник пропил. Да, я алкоголик, как и всякий честный русский человек. И ты алкоголик.

– Я не алкоголик.

– Не-ет, ты алкоголик, господин Лузгин. Ты не товарищ, ты господин, но ты тоже алкоголик.

– А я тебе говорю: я не алкоголик.

– А я тебе говорю: ты алкоголик, слушай старших, ты жизни не знаешь. А я холодильник пропил, и правильно: зачем зимой в деревне холодильник? А в телевизоре сплошной масонский заговор, понял? И ты тоже часть этого заговора, господин Л-луз-гин, а я с тобой водку пью за Россию, стервец ты эдакий, недостоин... Россия, бля! – сказал Абросимов и стал падать со стула к окну. Пока Лузгин добежал вокруг стола, было уже поздно.

Вдвоем с дверным смотрителем они выволокли отключившегося Абросимова под руки на воздух и усадили на перронную скамью под бетонным козырьком, спасавшим от дождя. Абросимов клокотал горлом и пускал слюни. Подошел милиционер: смотрел, прищурившись, с трех метров, играя у бедра дубинкой.

– Знакомый?

– Друг, – сказал Лузгин.

– Забирай друга и уматывай.

– А в чем дело? – с пьяным вызовом спросил Лузгин, и мент шагнул вперед и сказал врастяжку:

– Чего? Не расслышал?..

«Не смотришь ты, гад, телевизор», – подумал Лузгин и поднял руки хендехохом.

– Порядок, командир. Сейчас исчезнем.

– То-то, – сказал мент и ушел внутрь вокзала.

Объявили прибытие поезда, того самого – на Екатеринбург. Он тормошил Абросимова, тёр ему уши и бил по щекам, но Абросимов был неподъемен. Снова выглянул мент, посмотрел угрожающе и скрылся, третьего раза не будет, загребут под белы рученьки обоих, поезд пришел и стоит, перекурим и примемся снова, но какой же он тяжелый пьяный, словно труп, в жизни трупов не носил, кроме Сашки, дают отправление, надо бежать в вагон и засветиться, оставить билет и выскочить, еще немного – и будет поздно.

Когда по составу прокатилась первая рывковая волна, он бросился к поезду и вскочил в первый попавшийся вагон.

– Где билет? – прикрикнул на него проводник.

– Есть, сейчас достану. – Он полез в карман и вытащил длинную бумажку.

– Не мой вагон, – сказал проводник, возвращая билет Лузгину.