Майкл Чабон - Лунный свет

За счет третьего колеса «цюндапп» просто ехал. Взбирался на подъем, вписывался в крутые повороты. Мотор работал громко, но не утомлял слух. На рытвинах подбрасывало, но тряски не было. Бак между ногами был почти полон спиртом из картофельных очисток, или дистиллированной ваксой, или что уж туда залили. Превосходная машина, хотя и не помогла прошлому владельцу сохранить голову. Позже дед вспоминал, что по пути к Нордхаузену ему не терпелось показать мотоцикл своему новому другу Вернеру фон Брауну. Они будут колесить по дорогам послевоенной Германии: дед за рулем, фон Браун – в коляске, словно добродушный медведь.

– Ты нашел его там?

– Нет.

– Нет?

– К тому времени, как я туда добрался, он уже уехал. Давно.

– Но ты его нашел.

Дед не ответил. Он сидел, повернувшись к окну, и дышал ровно, однако была уже вторая половина дня, а дед с утра съел лишь несколько мармеладных шариков. Я чувствовал, что у него слабость.

– Дедушка, ты как?

– Отлично.

– Хочешь бульону? Мама сварила.

Дед продолжал смотреть в окно, как будто там, невидимый с моего места, мамзер вновь штурмовал кормушку. Только дед не улыбался.

– Я слишком много говорю, – сказал он некоторое время спустя.

– Извини. Давай перестанем. Тебе надо отдохнуть. У тебя, наверное, в горле пересохло.

Дед скроил гримасу. Он не устал говорить. Он имел в виду, что говорит неразумно и неприлично много. Поскольку дед как-то обвинил себя в чрезмерной болтливости после трехминутной обличительной речи о глупости мира, не признавшего роторно-поршневой двигатель Янкеля, я не придавал этим самоукорам большого значения. На мой вкус, они были чуток мелодраматичны.

– Я рад, что ты говоришь. – Меня мелодрама не смущала.

– Вот почему мне лучше бы молчать.

– Что? Почему?

– Ты слишком радуешься.

– Слишком радуюсь?

– Слишком интересуешься.

– Да нет, я подыхаю с тоски. А слушаю только из вежливости.

За окном рабочие валили деревья, чтобы открыть вид кому-то выше по склону. В тот вечер бензопила жужжала, умолкала, жужжала снова. Виды в Окленде оцениваются шкалой от одного до пяти в зависимости от числа мостов: Сан-Матео, Дамбартон, Бэй, Золотые Ворота и Ричмонд. Вид из маминой гостиной и спальни был на твердую двойку. Впрочем, вид с дедовой кровати ограничивался куском черного кабеля, протянутого от угла дома до уличного телефонного столба.

– Ты думаешь, это все объясняет, – сказал дед. В слово «объясняет» дед вложил столько презрения, сколько мог удержать во рту. – Меня и твою бабушку. Твою маму. Мой тюремный срок. Войну. – Он отвернулся от окна. В его глазах под пеленой гидроморфона я различил проблеск того, что, исходя из исторической хроники, счел гневом. – Думаешь, это объясняет тебя .

– Это объясняет многое.

– Ничего это не объясняет.

– Немножко все-таки объясняет.

– Это просто фамилии, даты, места.

– Отлично.

– Они ни во что не складываются, поверь мне. Ничего не значат.

– Понял.

– Понял? И что же ты понял?

– Понял, что ты – старый скептик.

Мои слова вызвали улыбку, а может, вернулся мамзер.

– Ричард Фейнман, – сказал я. – Доктор Ричард Фейнман.

– Что доктор Ричард Фейнман?

– Он хотел одного. Узнать ответ на вопрос: «Почему взорвался „Челленджер“?» И ответ не «Потому что это часть Божьего замысла» или, не знаю, «„Челленджер“ взорвался, чтобы мальчик, которого потрясло увиденное, стал инженером и придумал более безопасный ракетный двигатель». И даже не «Потому что люди и творения их рук несовершенны» или «Такова жизнь». Объяснение бывает примерно таким: «Потому что температура упала, уплотнительное кольцо потеряло эластичность и не сработало, топливо начало вытекать из бака и загорелось, отчего возникло не предусмотренное конструкцией ускорение и челнок разрушился». Ответ всегда будет состоять из дат, фамилий и чисел. И это устраивало Фейнмана, потому что целью было узнать. Смыслом расследования.

– Это был твердотопливный ускоритель, – сказал дед. – Не бак.

– Хорошо.

Дед продолжал смотреть на меня, но проблеск за туманной пеленой погас. Слеза выкатилась из глаза, и дед торопливо повернулся к окну. Я встал и вытащил из коробки бумажный носовой платок. Начал вытирать слезу, но дед оттолкнул мою руку и забрал платок.

– Мне стыдно, – сказал он.

– Дедушка…

– Я недоволен собой. Своей жизнью. Все, что бы ни начинал, я доводил только до середины. Тебе вечно говорят: постарайся использовать отпущенное время. А в старости оглядываешься и видишь: ты только и делал, что тратил его зазря. У тебя ничего не осталось, кроме перечня неначатого и незавершенного. То, что ты всей душой пытался выстроить, не устояло, а то, против чего ты сражался все душой, никуда не делось. Мне за себя стыдно.