Галина Щекина - Тонкая Граня

Народу не хватало. Когда по школьному саду развешивалась полуотстиранная партия – кровь плохо отходила, оставляя бурые разводы – можно было отдохнуть в палатах, разнести, что надо, попоить, кому можно… Сил даже на улыбку не оставалось.

Круглые сутки дом был заброшен, окна закрыты. Еда кончалась. Два раза стояли в очередь за солью. На рассвете, когда по траве шла изморозь, Граня с матерью бежали в поле, наскоро и тайком ломали кукурузу на своем же огороде, и взадых шли обратно. Кукуруза была уже изрядно общипанная – с Ясиноватой, Горловки и Донецка тянулись голодные с узлами, чтоб менять дорогие вещи на продукты. Но кому были нужны теперь те шелка и меха. Порося пришлось зарезать и срочно засолить. В погребе откопали еще хран, и сложили туда солонину, закатанную в полотно.

Вспоминалась Златка, которая и поесть, и одеться любила, да только и она теперь оказалась в закрытом военном заводе – от нее раз в месяц приходили Гуте скучные почтовые карточки с печатями, что жива, да все хорошо. Какое хорошо. И плакала Гута взахлеб. Все ж не на войне как Лешек. От него вестей не было.

Похоронку получила Колечкина. И между детьми Колечкиными и всеми другими сразу стала такая пропасть. Что вы там пережили, если у нас – такое…

Госпиталь срочно эвакуировали из школы, а вскоре пришли немцы. Как-то быстро все произошло, все надеялись – нет, не придет та зараза до поселка, но судьба зло зарычала военными машинами и мотоциклами, залепила очи, заткнула рты. Граня в зашитой на плечах и наставленной кацавейке попятилась с флягой воды на колесах и ее таки прибило к забору. Улочка стала пустой, народ вогнул головы в плечи, рассосался по дворам. А она не могла. Она смотрела как заколдованная на военную колонну, ощетиненную автоматами, слушала низкий рев машин в туче пыли и ее подташнивало. Все стало серое, как та пыль! Еще деревья до конца не облетели, горели то красным, то желтым, по-летнему звякали ведра на басейке. Вот так делово и по-будничному они пришли. Колонна ехала к бывшей школе. Молва уж разносила слухи, как ловят евреев и гонят в лагеря. Упорней всего говорили о больших расстрелах по Украйне. Но так, сдавленным шепотом – за такие разговоры тоже сулили расстрел.

Но в первый день выстрелов не было. Только по дворам ходила проверки из местных полицаев, да с ними один-два фашиста. И фашисты странные, такие чернявые и улыбчивые. Итальянцы! Раскидали кругом листовки. Индюков похватали почти всех, но те были облезлые от недокорма и худые. Потом пришел на постой фашист в форме с двумя солдатами и полицаем. Таисью вытолкали из хаты раздетую, без тужурки и показали на сарай – туда!

– Via di qui! Rapidamente! Быстрей!

– Мама! – проскрипела, охрипнув, Граня.

– Rapidamente! Urgente.

– Ничого, доню, ничого…

Ее втолкнули и заперли. Полицай велел выметаться из дома, там теперь живет господин Орсо. Граня стала таскать, что под руку попалось – постель, кастрюли, свалила на лавку во дворе, потом вспомнила про материну одежду. Полицай, поругавшись, все-таки матери дал одеться и помочь. Они хотели положить узлы в сарай, бежать по соседям.

– Mi avete frainteso. Неверно поняли меня, – бросил Орсо, и в сторону Грани. – Ragazza, ragazza…

Им разрешили остаться в летней кухне, мать пыталась растопить заснувшую печку, но печка дымила, тоже задыхалась. Граня складывала хлам из летней в сарай, носила мешки с пустыми початками – и там увидела, что есть недолущенные, вот же радость-то!

Господин Орсо Руперте был не просто фашист, а фашист убежденный. Картину цветную с Муссолини прилепил рядом с окном, в золотом ободке. И музыку красивую за патефоне сразу завел. И Граня чувствовала, что музыка была маршем, и все равно это было так красиво. Похоже на заграничное кино…

«Как это люди едут на войну, их там могут убить, но они везут с собой пластинки! – испуганно думала Граня. – Вот и у Ковальских есть пластинки, и у Колечкиных. Но кому ж придет в голову тащить их на фронт? Не на танцы ж едут…»

Росту был господин Орсо небольшого, широкий в плечах и кряжистый, и волосы сине-черные низким мыском у лба, коричневые маслянистые глаза и противно красные губы. Ходил медленно, тяжело, и форма хрустела, трещала на нем. Как повернул голову в сторону бегавшей туда-сюда Грани, так и присела та. Ужас, сразу прекратила бегать. Такой он был наряженный, как из сна страшного вышел. «Рагацца, рагацца». Пошел бы он… Но надо молчать, это враг, он за одно слово убьет. Не успели опомниться Таисья и Граня от нового жильца, как ночью случилась беда!