Елена Котова - Кащенко. Записки не сумасшедшего

Брайан гнал байк по автостраде снова через ночь, потому что на одиннадцать утра была назначена встреча в издательстве. Он всегда знал, что не может быть отцом.

Он не хотел бы знать ни детского крика по ночам, ни детских болезней. Он не хотел знать, что и как складывалось и не складывалось в жизни Доминик, какие отметки она получала, в каких мальчиков влюблялась, где хочет работать после университета. Ему было достаточно знать, что его дочь красива и грациозна, что росла без отца, который не навязывал ей свои представления о добре и зле, зато с матерью и ее любовью. Материнской любовью, которой Брайан никогда не знал.

Он знал, что теперь в его жизни есть дочь и что ему будет приятно иногда думать о ней. Дочь красива, у нее любящая мать, она получит образование. Доминик никогда не была ирландским мальчиком, не ходила в Тринити-колледж только потому, что там учился принц Чарльз, или в католическую школу для мальчиков в Лондоне. Ее не изнасиловал в двенадцать лет священник, и она никогда не будет служить в армии. О чем еще беспокоиться? Еще одна страница жизни, давно познанной, состоящей из бесконечности событий, незамысловатых и обыденных, как московский ресторан, баварский бар, стертый с лица земли, или генерал Лебедь…

Он еще увеличил скорость: надо было попасть домой хотя бы до трех утра, чтобы выспаться перед встречей в издательстве.

– Дашь ты мне деньги на диски, в конце концов? – требовал Лешка у отца за обедом.

– Сколько можно бить диски на машине? Ездишь безобразно, никакого уважения к моим деньгам! – гнул свою линию отец.

Обычный воскресный скандал, знакомый всем детям и родителям. И происходит он, как правило, именно за обедом, когда всем кажется, что пришло время единения, что, наконец, все обрели способность слышать друг друга, понять близкого человека. «Мам, ну скажи ему», – пару раз рефреном звучали ремарки Лешки, студента то ли третьего, то ли уже четвертого курса юрфака «Вышки». Мать, Ленка, нервно курила, бросала исподлобья косые взгляды на мужа. То ли ей хотелось, чтобы муж дал-таки деньги Лешке на диски, то ли у нее руки чесались самой дать сыну по башке, а заодно и мужу. Мне все это казалось дикостью: парень, в натуре, наглость потерял! Диски бьет, и нет, чтобы смущенно попросить отца помочь, он требует! Возмущенно требует. Хотя мне ли не понимать, как это у них бывает, у избалованных любовью мальчиков. Я и понимала. Так казалось, наверное, не только мне, мое понимание, что по-другому и быть не могло, громко висело над столом. Лешка его слышал отчетливо…

– Я подвезу вас в Москву, – буркнул он.

Я уже шла по дорожке от дома к машине, когда, с треском хлопнув дверью, Лешка в ярости сбежал с крыльца, на ходу бормоча проклятия в адрес родителей. Плюхнулся в машину, включил мотор. Мы молча ехали по местной дороге, скользкой от мокрой желтой листвы, по темному Осташковскому шоссе, блестящему от дождя, по тускло освещенному городу. Обычное унылое возвращение с дачи в город в темень и слякоть поздней осени. В машине слышна была только Лешкина злость, которая с каждым километром все больше сменялась безысходной тоской. От невыносимости жизни, от глухоты родителей, которые сами же купили ему годом раньше новенький «вольво», – что ж ему теперь, с битыми дисками ездить? Лешкина тоска резонировала во мне воспоминанием о другом воскресном дне, ярком, августовском, в моем собственном доме в Вашингтоне.

То лето мой восемнадцатилетний сын провел в маете, грубил, огрызался, постоянно срываясь в агрессию. Это было не первое лето его агрессии, его отторжения всего, что пытались донести до него и я, и бабушка, и отец. Он уже года четыре говорил о своей ненависти ко всему, чего бы ни касался разговор. К своей, казалось бы, давно забытой школе в Москве, к своей лучшей школе в Вашингтоне, окончить которую заставили его мы с бабушкой, тянувшие его буквально за уши. Он ненавидел меня за призывы помнить, сколько мы с отцом сделали для того, чтобы он попал в университет, и за то, как я одеваюсь, за мои деньги и за их отсутствие. Мы не слышали друг друга, я плакала по ночам. Мне было жаль себя, но еще больше – его, страдавшего от этой разрушительной ненависти ко всему миру, а главное – к себе самому.

В то воскресенье я улетала назад в Москву, сын оставался в США, скоро начинался новый семестр в университете.

– Мам, я написал тебе письмо, – сын вошел в спальню, где я паковала сумку.

«Я знаю, что делаю тебе больно, поэтому пишу, ведь разговор между нами уже давно невозможен…» – это начало не сулило ничего хорошего. Мой единственный сын, который должен был достичь в жизни всего, чего не смогла я, прожить более успешную, счастливую и легкую жизнь, чем моя, сообщал, что бросил университет еще зимой и скрывал это полгода. «Я не мог сказать раньше, потому что ты бы меня сломала и заставила вернуться, но теперь уже поздно, я не сдавал экзамены летом». Сын писал, что будет таксистом в Нью-Йорке, а учиться не будет больше никогда.