Вячеслав Шишков - Угрюм-река. Книга 2

Утром Протасов сказался больным. Пришел доктор.

По дороге в тайгу пропылила кавалькада. Впереди, на рослом жеребце, – Кэтти. Костюма амазонки у нее нет, – Кэтти сидела верхом в шароварах мистера Кука; шаровары широки, на голове какая-то полуприличная кепочка. Вуаль треплется ветром. Рядом с Кэтти бравый Игорь Борзятников, офицер. За ними мистер Кук с трубкой в зубах и в замшевой куртке, за ним Иван. Он в белых перчатках, в котелке мистера Кука; длинные ноги Ивана неимоверно раскинуты в стороны, они торчат почти горизонтально, им некуда деться: по бокам седла две огромные корзины, набитые съестным и вином.

Следующая пара: красотка Наденька, в синих с красными кантами штанах пристава; хотя Наденька корпусна и шаровидна в бедрах, но штаны мужа чрезмерно широки, в них все тонет. Рядом с нею коротконогий безусый Усачев, штабс-капитан. Он грузен, узкоплеч, толстобрюх, широкозад, жирная шея в складках. Брюхо уперлось в луку, толстяк не сидит, а как бы громоздится в седле на карачках, он весь подался вперед, вот-вот кувырнется через голову лошади и ляпнется в пыль.

– Потряхивает? – прыскает в горстку злоязычная Наденька.

– Нет, ничего, – пыхтит штабс-капитан. – Это у меня наследственное… Почти ничего не ем, а полнею… А между прочим, я далеко не стар.

– Толстячки всегда очень хорошие, – комплиментится Наденька.

– Мерси… Гран-мерси. – И штабс-капитан Усачев, пуча большие, как у мухи, глазища, выпрямляется, но живот перетягивает, штабс-капитан вновь на карачках.

Последняя пара – инженер Андриевский со своей женой, певицей (контральто). Оба красивы.

А сзади, далеко отстав, дерет свою кобыленку Илья Сохатых. Кобыленка крутится, вертится и, разозлившись, несется домой, как наскипидаренная. Илья хлещет в хлеве кобылу по морде, дома говорит жене:

– Счел за благо плюнуть на пикник с высокого дерева. Беременную супругу только нахал может кинуть на произвол судьбы. А я довольно культурен, чтоб не сказать более. Ну их к лешему в ноздрю!

Первый тост – за государя императора и весь царствующий дом. Вечер, поляна, костры. Иван пьян, потерял перчатки, яичницу из сорока яиц круто посолил сахаром. Последний тост – за очаровательных дам: Кэтти, Наденьку, Аделаиду Мардарьевну, за всех женщин.

– А что, если б не было женщин на свете? Пулю в лоб. Петля…

– Тогда и нас не было бы.

– Женщина живет чувством, мужчина умом…

– А что выше, что красивее: ум или чувство?

– Чувство, чувство, чувство! – как шальная вскрикивает черноволосая Кэтти. Вино ей ударило в голову, она пьет с Игорем Борзятниковым «на ты», при всех сочно целуется.

– Бис, бис, бис… Горько!..

Кэтти с визгом падает в объятия молодого офицера в казацких усах.

– О да… О да!.. – с ревнивым отчаянием сплевывает через губу захмелевший мистер Кук и сердито вздыхает.

Толстяк Усачев кряхтит, пробует сладкую яичницу и тоже плюется.

– Иван! Болван! Подай сюда самый лютча… Самый лютча…

Но облепленный комарами Иван, раскинув руки и ноги, крепко спит под кустом.

– И вы стали бы расстреливать живых людей! – похохатывая, облизывает губки Наденька. – Вот так и пухну-ли бы по народу: пиф-паф!..

– Пиф-паф!.. Так бы и пухнул, – пучил глаза лежащий на спине штабс-капитан Усачев. Ерзая толстым задом и пятками по луговине, он росомахой подъелозился к Наденьке. – Человек двадцать, тридцать срезать – пиф-паф, и – конец крамоле, – прохрипел штабс-капитан и левой рукой нежно обвил талию Наденьки.

– Ой, грех!.. Ой, грех!.. – передернулись мягкие ребрышки Наденьки, она отстранила потную руку штабс-капитана. – Ой, очень даже сильно боюсь щекотки. Шалун какой! А расстреливать – грех.

– Грех в орех, оправданье наверх… Ничего не поделаешь, присяга-с. Пиф-паф! – и штабс-капитан, влепив поцелуй в бородавочку Наденьки, шепчет:

– Пройдемтесь в отдаленье, вон туда…

– Ну что же, пройдемтесь. А зачем же?

– Просто так, просто так…

– Ой, грех!.. Какие вы толстые, право… И кровожадные.

Аделаида Мардарьевна грустно запела прекрасным контральто цыганскую песню. Муж вторил ей баритоном. Песня пелась с надрывом, с тоской. У Кэтти дрогнули губы, а сердце запрыгало. Ей вспомнилась покойная мать, отшумевшая юность, одинокий, покинутый ею отец. Ей стало жаль своей жизни.

Кук скривил рот, посморкался и глупо, пуская ртом пузыри, хныкал, как маленький.

– Большуща… вам… русска… гранд-спасибо…

Пьяный, он забывал все языки, даже свой отечественный. И трубка погасла, и нет сил раскурить ее, и нет табаку. А песня все грустней, все печальней, с отчаянной болью. И Кэтти снова в обнимку с поручиком.