Владимир Малик - Тайный посол. Том 1

Замелькали, закружились в голове мысли, тревожно забилось сердце. Неужели через месяц-другой он будет на родной земле? Неужели вдохнет солоновато-горький полынный запах, смешанный с запахами созревающего жита и кудрявого любистка? Принесет в Сечь кошевому отчет о своих странствиях в чужих краях да выпьет с товарищами ковш жгучей горилки или игристого меда? Неужели, наконец, отворит скрипучие двери низкой хатенки над Сулою, прижмет к груди поседевшую родимую неньку, онемеет от счастья, вглядываясь в дорогие сердцу лица сестры и деда?

Сладостно-мучительные видения проплывали перед мысленным взором одно за другим, как марево, и так же внезапно, как марево, исчезали.

Дыхание Арсена участилось. Прикрыл глаза, чтобы подольше задержать в мыслях картины родной земли, возникшие перед ним.

О родная земля! Ты как мать – единственная и неповторимая! И совсем необязательно, чтобы ты была самая красивая. На свете есть, возможно, другие страны, полные волшебной красоты, где ласковый шум морского прибоя сливается с нежным пением радужных птиц, а запахи лавра или магнолии настояны на свежести южных ветров.

Ну так что ж!

Пусть ты скромнее в убранстве, пусть твоя красота не так заметна и не каждому бросается в глаза, но от этого ты не менее любима и дорога сыновьему сердцу, родная земля! Ты вошла в него вместе с молоком матери и шумом старой вербы у калитки, с плачем чайки у степного озерца и золотистым шорохом пшеничной нивы за селом, со звуками родного языка и девичьих песен по вечерам. Всем этим и многим другим, часто незаметным для глаза, ты, отчизна, вросла в сердце так прочно, что нет на свете силы, способной вырвать тебя из него и заменить другой…

В дни радости и в дни горя все чувства и помыслы наши мы отдаем тебе, родная земля, отчизна дорогая! Веселишься ли ты от полноты счастья, истекаешь ли кровью и на пожарищах воздеваешь к небу руки в проклятьях и мольбе, мы всегда с тобою, где б мы ни были. И пока бьется в груди сердце, мы не перестанем любить тебя, родная земля!

Прошел месяц. Преодолев немало трудностей и препятствий на пути, небольшой отряд всадников подъезжал весенним днем к Каневу. То, что Арсен и его товарищи увидели на Правобережье, глубоко потрясло каждого. Весь край был опустошен. Города разорены, села сожжены. Тысячи мужчин, женщин и детей крымчаки угнали в неволю. Большая часть населения бежала на Левобережье. Лишь у самого Днепра, среди каневских гор, кое-где остались хутора, не видавшие еще ни татар, ни турок. Но люди были удручены и со дня на день ждали беды.

Больше всех не терпелось Гриве. Он рвался в Канев. Там жили его старые родители, жена, пятеро малых детишек. Тревога и радость сменяли друг друга в его душе.

– Эх и угощу я вас на славу, братья! – восклицал он, когда был в хорошем настроении. – Только бы поскорее добраться домой! Весь Канев скличу! Столов наставлю душ на пятьсот! Десять бочек горилки закуплю у шинкаря! Нищим по миру пойду, а всех угощу на радостях! Наконец-то вернулся из неволи басурманской!

Но когда проезжали сожженное село или городок, он умолкал и гневно сжимал огромные, как кувалды, кулаки. И долго потом от него не слышно было ни слова.

Когда перебрались через Рось, он все время был впереди. А версты за две до Канева оставил товарищей и погнал коня галопом.

Только на горе, откуда был виден весь город, вдруг остановился. Здесь и догнали его друзья.

Он остолбенел. Не шевельнулся, не произнес ни слова. Изменился в лице и потухшими глазами смотрел на те холмы, на которых еще недавно стоял Канев. Теперь там чернели пожарища, тянуло смрадом, в небе кружилось воронье…

Все долго стояли молча, подавленные увиденным.

Наконец Арсен тронул Гриву за плечо:

– Поедем, Степан.

Грива, как слепой, опустив голову, поехал впереди, спустился вниз, в широкое ущелье, ведущее к Днепру. Там свернул в боковую улочку и вскоре остановился перед сгоревшим дворищем, с трудом слез с коня.

– Здесь была моя хата, – сказал глухо, с болью в сердце.

От хаты остались только закопченная печь да обгоревшие угловые столбы. Посреди двора вздымала в небо обугленные ветви старая дуплистая груша. Грива подошел к ней, обхватил руками, прижался лбом к твердой, потрескавшейся коре, – и застыл в немом горе.

В глазах у Златки заблестели слезы. Все стояли понурившись. Чем утешишь товарища?

Вдруг позади раздался резкий женский смех:

– Ха-ха-ха! Приехали, басурманы? Еще поживиться хотите? У-у!.. Ироды!