Янник Гранек - Богиня маленьких побед

Когда он несколько мгновений спустя подошел ко мне, мои подруги, в свою очередь, тоже ухмыльнулись.

– Прошу прощения, мадемуазель, мы с вами знакомы?

– Я частенько вижу вас на Ланге Гассе.

Чтобы скрыть смущение, я сделала вид, что ищу что-то под стойкой. Он стоически ждал.

– Я живу в доме шестьдесят пять, вы в семьдесят втором. Но днем я одеваюсь не так, как сейчас.

Мне хотелось его немного подразнить; в молчании этого человека было что-то трогательное и умилительное. Он выглядел совершенно безобидным.

– Что вы делаете на улице по ночам, не считая, конечно, разглядывания носов башмаков, которые ведут вас вперед?

– Я люблю думать на ходу, по правде говоря… на ходу у меня это лучше получается.

– Что же так поглощает все ваши мысли?

– Я не уверен…

– Что я в состоянии понять? Знаете, у танцовщиц тоже есть голова!

– Меня интересуют вопросы истины и доказательности.

– Дайте-ка я угадаю… Вы изучаете философию. Проматываете отцовские деньги, изучая дисциплины, которые вам ровным счетом ничего не дадут, разве что позволят унаследовать семейное предприятие по торговле трикотажем.

– Ну… вы не ошиблись, почти. Я действительно интересуюсь философией, но учусь на математическом факультете. А отец мой и правда управляет фабрикой по пошиву готовой одежды.

Он, казалось, и сам был удивлен, что так много говорил.

Затем согнулся пополам, пародийно козырнув мне с видом заправского военного:

– Меня зовут Курт Гёдель. А вас – фройляйн Адель. Правильно?

– Почти. Но вы же не можете знать всего!

– Дело лишь за доказательством.

Он попятился, ушел и растворился в плотном потоке, со всех сторон толкаемый клиентами.

После закрытия я увидела его опять – в этом он полностью оправдал мои надежды.

– Можно я вас провожу?

– Я же помешаю вам думать. Страсть как люблю поболтать!

– Не страшно. Я не буду вас слушать.

Мы вышли вместе и зашагали по университетской улице. Много говорили, точнее, я спрашивала, а он отвечал. Побеседовали о подвиге Линдберга, о джазе, который ему совсем не нравился, и о матери, которую Курт, похоже, очень любил. О массовых прошлогодних манифестациях не сказали ни слова.

Я уже не помню, какого цвета у меня были волосы, когда мы встретились. В жизни я перекрашивала их очень часто. В те времена, пожалуй, была блондинкой, что-то вроде Джин Харлоу [6], но не настолько вульгарной, потому как всегда считала себя более утонченной. В профиль напоминала Бетти Бронсон [7]. Кто о ней теперь помнит? Актеров я обожала, а каждый номер «Недели кинематографа» зачитывала до дыр. Высший свет Вены, к которому принадлежал Курт, к этому виду искусства относился с недоверием, отдавая предпочтение живописи, литературе, но, главным образом, музыке. Тогда я впервые в жизни столкнулась с отказом – в кино мне пришлось ходить без него. К моему величайшему облегчению, опере он предпочитал оперетту.

К тому времени я уже отказалась от мечтаний о принце, потому как в свои двадцать семь лет была разведена – чтобы упорхнуть от суровых родителей, в слишком юном возрасте вышла замуж за мужчину, не отличавшегося особым постоянством.

В стране едва закончился период инфляции, когда в чести были смекалка и изворотливость: капуста кольраби, картофель и черный рынок. Теперь она быстро погружалась в новую трясину. Меня охватила жажда жизни, хотелось праздника, я ошиблась в одном мужчине и теперь бросилась в объятия другого, умевшего хорошо говорить – Курт никогда не давал невыполнимых обещаний, потому что был скрупулезен до тошноты. Девичьи мечты я напрочь забыла. Мне очень хотелось приобщиться к миру кино, как и всем остальным девушкам той эпохи. Я была сумасбродна и весьма мила, особенно в профиль справа. Рабство перманентной завивки вскоре сменилось новым – в моду вошли длинные волосы. У меня были ясные глаза, ротик, неизменно подведенный красной помадой, красивые зубки и небольшие ручки. А еще целая тонна пудры на родимом пятне, немало портившем мою левую щеку. В конечном счете это проклятущее пятно сослужило мне добрую службу – я могу упрекнуть его в крахе всех своих иллюзий.

У нас с Куртом практически не было ничего общего. Я была на семь лет старше его и не могла похвастаться блестящим образованием, в то время как он готовился к экзаменам на докторскую степень. Мой отец был местный фотограф, его – процветающий промышленник. Он исповедовал лютеранскую веру, я – католическую, хотя в те времена особым рвением и не отличалась. Для меня религия была лишь семейным воспоминанием, обреченным пылиться на каминной полке. В ложе танцовщиц в ту эпоху самое большее можно было услышать такую молитву: «Святая Мария, ты зачала, не делая этого, сделай так, чтобы я делала это, но так и не зачала!» Тогда все, и в первую очередь я, страшно боялись подхватить какую-нибудь заразу. Многие заканчивали на кухне матушки Доры, которая так любила вязать. В двадцать лет я, в значительной степени, жила по воле случая: хороший прикуп, плохой прикуп, я играла. Мне даже в голову не приходило копить и откладывать на потом радость и беззаботность; нужно было гореть, сметая все на своем пути. Время повторить партию у меня еще будет. И уж тем более – о ней пожалеть.