Габриэль Маркес - Сто лет одиночества. Повести и рассказы

— Для кого? — выдохнул Монтьель.

— Для Пепе, — повторил Бальтасар. — Пепе заказал ее мне.

Ничего не произошло, но Бальтасару почудилось, будто перед ним открыли дверь бани. Хосе Монтьель вышел в трусах из спальни.

— Пепе! — закричал он.

— Он еще не пришел, — сказала жена вполголоса, не двигаясь с места.

В дверном проеме появился Пепе. Это был двенадцатилетний мальчик с теми же, что и у матери, загнутыми ресницами и с таким же, как у нее, выражением тихого страдания на лице.

— Иди сюда, — позвал его Хосе Монтьель. — Ты заказывал это?

Мальчик опустил голову. Схватив Пепе за волосы, Монтьель заставил мальчика посмотреть ему в глаза.

— Отвечай!

Тот молча кусал губы.

— Монтьель… — прошептала жена.

Хосе Монтьель разжал руку и резко повернулся к Бальтасару.

— Жаль, что так получилось, Бальтасар, — сказал он. — Прежде чем приступить к делу, надо было поговорить со мной Только тебе могло прийти в голову условиться с ребенком.

Лицо его вновь обретало утраченное было выражение покоя. Даже не взглянув на клетку, он поднял ее со стола и протянул Бальтасару.

— Сейчас же унеси и продай кому-нибудь, если сумеешь. И очень тебя прошу, не спорь со мной.

А потом, хлопнув Бальтасара по спине, объяснил:

— Мне доктор запретил волноваться.

Мальчик стоял словно окаменев. Но вот Бальтасар с клеткой в руке растерянно посмотрел на него, и тот, издав горлом какое-то хриплое рычанье, похожее на собачье, бросился на пол и зашелся криком.

Хосе Монтьель безучастно смотрел, как мать его успокаивает.

— Не поднимай его, — сказал он. — Пусть разобьет голову об пол. А потом подсыпь соли с лимоном, чтоб веселей было беситься.

Мальчик визжал без слез; мать держала его за руки.

— Оставь его, — снова сказал Монтьель.

Бальтасар смотрел на мальчика, как смотрел бы на заразного зверя в агонии. Было уже почти четыре. В этот час у него в доме Урсула, нарезая лук, поет старую-престарую песню.

— Пепе, — сказал Бальтасар.

Он шагнул к мальчику и, улыбаясь, протянул ему клетку. Мальчик вмиг оказался на ногах, обхватил ее, по высоте почти такую же, как и он сам, обеими руками и, не зная, что сказать, уставился сквозь металлическое плетение на Бальтасара. За все это время он не пролил ни одной слезинки.

— Бальтасар, — мягко вмешался Хосе Монтьель, — я ведь сказал тебе: сейчас же унеси клетку.

— Отдай ее, — сказала женщина сыну.

— Оставь ее себе, — сказал Бальтасар.

А потом, обращаясь к Хосе Монтьелю, добавил:

— В конце концов, для этого я ее и сделал. Хосе Монтьель шел за ним до самой гостиной.

— Не валяй дурака, Бальтасар, — настаивал он, пытаясь его задержать. — Забирай свою штуковину и не делай больше глупостей. Все равно не заплачу ни сентаво.

— Неважно, — сказал Бальтасар. — Я сделал ее Пепе в подарок. Я и не рассчитывал ничего за нее получить.

Пока Бальтасар пробивался сквозь толпу любопытных, которые толкались в дверях, Хосе Монтьель, стоя посреди гостиной, кричал ему вслед. Он был бледен, а глаза его все больше наливались кровью.

— Дурак! — кричал он. — Забирай сейчас же свое барахло! Не хватало еще, чтобы в моем доме кто-то распоряжался, дьявол тебя подери!

В бильярдной Бальтасара встретили восторженными криками. До сих пор он думал, что просто сделал клетку лучше прежних своих клеток и должен был подарить ее сыну Хосе Монтьеля, чтобы тот не плакал, и что во всем этом нет ничего особенного. Но теперь он понял, что многим судьба клетки почему-то небезразлична, и расстроился.

— Значит, тебе дали за нее паятьдесят песо?

— Шестьдесят, — ответил Бальтасар.

— Стоит сделать зарубку в небесах, — сказал кто-то. — Ты первый, кому удалось выбить столько денег из дона Хосе Монтьеля. Такое надо отпраздновать.

Ему поднесли кружку пива, и он ответил тем, что заказал на всех присутствующих. Так как пил он впервые в жизни, то к вечеру был уже совсем пьян и стал рассказывать о своем фантастическом плане: тысяча клеток по шестьдесят песо за штуку, а потом миллион клеток, чтобы вышло шестьдесят миллионов песо.

— Надо наделать их побольше, чтобы успеть продать богатым, пока те живы, — говорил он, уже ничего не соображая. — Все они больные и скоро помрут. Какая же горькая у них жизнь, если им даже волноваться нельзя!

Два часа без перерыва музыкальный автомат проигрывал за его счет пластинки. Все пили за здоровье Бальтасара, за его счастье и удачу и за смерть богачей, но к часу ужина он остался один.