Андрей Рубанов: Патриот

«Готовься к войне».

И до сегодняшнего дня.

– Алекс, – позвал он. – Ты прав. Меня опять понесло. Я орал и ругался. Я мудак конченый. Прости.

Горохов молчал, смотрел в треснувшее стекло.

– Ты не обязан заниматься телогрейками, – добавил Знаев после небольшого дипломатичного молчания. – И вообще… Если устал… или… ну… боишься – уходи. Я пойму.

– Я не трюмная крыса, – ответил Горохов. – Я не побегу с корабля.

– Мы не крысы, – сказал Знаев. – Мы музыканты. «Титаник» тонет, а мы – сидим на палубе и играем на виолончелях.

Горохов скупо улыбнулся и ловким жестом, отработанным за четверть века канцелярской практики, достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и подсунул авторучку:

– Распишись. Я возьму денег из кассы. Надо заплатить пожарникам штраф. Оказывается, все решётки на первом этаже должны открываться. Чтоб, значит, в случае возгорания выпрыгивать…

– Подожди выпрыгивать, – сказал Знаев и в свою очередь пододвинул к Горохову планшет (с лопнувшим тоже стеклом). – Посмотри.

Горохов надел очки и наклонил маленькую коротко стриженную голову.

С экрана смотрел сосредоточенный вихрастый мальчик.

– Это ты?

– Тут мне восемь лет. Тут – двенадцать. А это – старшие классы…

Горохов весело рассмеялся, и стыд перестал беспокоить бывшего банкира.

– Тощий, из штанов вырос, – потешаясь, сказал Горохов. – А уши-то, уши! Торчат, как у оленя!

– Олень – это грубое оскорбление.

– А почему сейчас не торчат?

– Торчат так же. Шея стала толще, из-за этого уши кажутся меньше.

Смех перешёл в сердечное хихиканье.

– Извини, Серёжа… В школе, наверное, ты из-за этих ушей страдал немало.

– В школе, – сурово ответил Знаев, – я был крутым парнем. Первым гитаристом. Но вот этого школьного пиджака я не помню. Я вообще не помню этих фотографий. Их прислали сегодня утром. По электронной почте. Женщина. Зовут Вероника. Кто такая – непонятно. Просит о встрече.

– Чего хочет?

– Отдать мне оригиналы.

– Зачем?

– А я узнаю, – сказал Знаев. – Поговорю. Откуда у чужого человека мои детские фотографии?

– Это подстава, – уверенно сказал Горохов. – Или шантаж. Один не езди. И прицепи на фуфайку микрофон. Сейчас нельзя рисковать…

– Рисковать можно всегда.

– Она приедет сюда?

– Нет. Встречаемся в городе.

– Будь осторожен.

– Спасибо, брат. Если бы не ты, я бы уже был мёртвый.

– Не надо пафоса, – раздражённо сказал Горохов. – Пока ты не мёртвый – распишись вот здесь. Я буду переделывать решётки и откачивать воду из подвала. Детские фотографии или не детские – магазин должен работать.

Из кабинета – почти сто метров по коридору, освещённому скупо, лампами-миньонами (здесь отчаянно берегли энергию), в надоевших запахах сырого цемента, кирпича, селёдки, ацетона, пролитого алкоголя, слежавшихся тряпок, спотыкаясь о ящики и коробки, сухо здороваясь с незнакомыми людьми: теперь в магазине люди менялись часто, кассиры, товароведы и охранники нанимались и увольнялись ежедневно; теперь хозяин никого не знал ни в лицо, ни по имени, но хозяина знали все, а кто не знал, угадывал по бешеному взгляду – и при его приближении на всякий случай прижимался к голым стенам, демонстрируя крайнюю степень уважения.

В конце коридора – лестница вниз, во двор, заставленный баками с мусором.

Согбенный азиат в форменной жилетке на голое тело тщится придвинуть вонючие ёмкости плотней друг к другу: мусор накапливается стремительно, со скоростью пять кубических метров в сутки, и если его не вывозить, весь магазин, вместе с пятиконечными красными звёздами на крыше, будет погребён в нечистотах.

У крыльца служебного выхода стоял пыльный мотоцикл хозяина магазина: не самый дорогой, зато самый быстрый. Один безбашенный японец когда-то впервые в мире развил на таком мотоцикле скорость в триста километров в час. При первом же взгляде на любимого коника у Знаева поднялось настроение, и даже запах, исходящий от мусорных баррикад, не показался столь тошнотворным.

Знаев подставил физиономию горячему солнцу и вспомнил, что не спросил Алекса Горохова о самом главном.

И возвращается назад, в кабинет.

И застаёт своего единственного помощника за распитием алкоголя.

Помощник – да, злоупотребляет, но его можно понять: нагрузка слишком велика.

Горохов смотрит совершенно бессмысленным, опрокинутым внутрь взглядом – такой бывает в первые мгновения после выпитого стакана. Знаев плотно закрывает за собой дверь.