Александр Снегирёв - Внутренний враг

Степан стал есть один черный хлеб, одевался только в гимнастерку и бриджи, обуви никакой, кроме сапог. Стал пить водку. Целыми днями разбирал вещи, документы, книги, фотографии.

Вот дед с бабушкой и с мальчиком в матроске. Отец, маленький. Вот они на фоне озера. Или пруда. Вот отец в выпускном классе. Вот он студент в пиджаке и рубашке с воротником апаш, «на картошке» в болоньевом плаще и кепке.

Обнаружил копию недавнего завещания. А орден Ленина так и не нашелся.

Степан читал все новые и новые страницы о тюрьмах, рассказы о лагерях. Перечитывал абсурдные обвинения, вглядывался в неразборчивые строчки признаний. Пытал дед кого-нибудь или нет? Мучил? Истязал?

Степан снял урну с буфета. Потряс.

– Гасил окурки о тела?

Приложил ухо к урне.

– Сапогами пинал? Пистолетом бил? Да или нет?

Подержал сосуд в руках и швырнул в угол. Жесть глухо стукнула и откатилась. Да или нет, да или нет?! Вопрос свербел в голове, жужжал, скребся, колотил в дверь и окна, горбился под полом, топотал по потолку, сотрясал стены.

Связь то и дело рвалась. Планшетник завис. Степан тыкал пальцем. Никакого отклика. Ударил ладонью. Тщетно. Грохнул о пол.

– Издеваешься надо мной?! Сука! – Степан пнул погасший гаджет.

Растоптал жидкокристаллические останки. Попытался закурить. Долго не мог высечь огонь из зажигалки. Когда втянул дым, голова затуманилась. Сознание отлетело и вернулось.

А ведь у него были принципы. У Степана Васильевича. У настоящего Степана Васильевича. Мать брякнула: «Сталин – преступник», – все, она больше для него не существовала. Это называется убеждения. Идеалы. Вера. А он, Степан, Миша, во что он верит? Какие у него идеалы? За какие слова он мог бы вычеркнуть из жизни беременную невестку?

Нет у него идеалов. «Не знаю! Не знаю!» – орал он Кате. Этим и вышвырнул ее.

Не знаю… Нацепил чужие тряпки, а веры не обрел. Ни перед кем не благоговеет, никого не уважает, ни на кого не молится. Все ставит под сомнение, над всем подтрунивает, посмеивается. Усишки нотариуса ему не по нраву, чекисты ему не угодили, крепышей на рыбалке он презирает. А сам он кто? За что готов на смерть? За правду? Какая правда… Истина? Истины нет. За терпимость, демократические выборы, свободу слова, свободу вероисповедания?.. После двух-трех ночей допросов у дедушки родного любой отказ бы подписал. Да просто после суток в одиночке с сально блестящими стенами цвета гороха, с парашей на пьедестале-мавзолее под самым потолком, с откидными железными нарами, поднятыми днем и ночью, сдался бы. Ужас бессилия, раздавленности, забытости всеми, ужас запертости в микроскопическом отсеке, ужас подвластности сам бы справился. Никаких побоев не надо, достаточно его собственного, живущего в нем страха.

Часы надменно тикали. Свет осенил разум. Степан глубоко затянулся и всадил окурок себе в кадык.

Крик заглушил шипение.

Отбросил погасший окурок, схватил полиэтиленовый пакет и на голову. И ручки на шее затянул.

Кислород кончился быстро. Рот конвульсивно хватал остатки воздуха, затягивал полиэтилен. Степан почувствовал, как что-то придавливает его, гнет к полу. Судороги. Вот и все…

Руки сами сорвали пакет. Проклятые руки.

Степан схватил топор. Хлопнул левую ладонь о стол. И обухом по пальцам.

Волоча боль за собой, бросился в сарай. Передвинул газовую плиту под балку с веревкой. Стянул сапоги. Босыми ногами на холодный грунт. Без сапог сразу почувствовал себя безропотным, подвластным. Влез на плиту. Один конец веревки завязал на балке, другим, помогая зубами, стянул себе запястья. Переступил через связанные руки, оставил их за спиной и прыгнул с плиты.

Самодельная дыба крутанула плечи. В плечах оборвалось. Показалось, что кожа лопнула, жилы лопнули. Он висел, касаясь земли кончиками пальцев ног – балерун, исполняющий партию мученика.

– Простите меня, простите за моего деда!.. Как больно, больно-о-о, простите!..

Слезы высохли, раскаяние иссякло, и Степан осознал реальность. Он, бывший Миша Глушецкий, ныне Степан Свет, пойдя на поводу у своей впечатлительной натуры и в состоянии алкогольного опьянения, подвесил сам себя в сарае для граблей и лопат. Никто не знает, что с ним случилось. Никто не поможет.

Вечерело. Холод усиливался. Ночью будет минус.

Плечи горели, плечи дергало, в плечах стреляло. Адова вязальщица сматывала его вены и сосуды в клубок. Занемевшей ногой Степан нащупал плиту позади себя. Оперся о ручку духовки. Подскочил. Боль в вывихнутых плечах сбила его с плиты.