Александр Мелихов - Мои университеты. Сборник рассказов о юности

Физрука звали Сергей Анатольевич. Был он строен, мускулист и совершенно обычен. Стандартен. Обычный такой мужичок из толпы, ничего примечательного – слегка кудряв, слегка сед, в меру курнос. Подбородок, правда, выдавал в нем сильную личность – тяжеловатый, квадратный, с риской посредине – настоящий брутал, так объяснялась эта анатомическая особенность.

Был он не вредным, но неспособных к предмету слегка презирал. В эту презираемую группу входили и мы с Танькой – неспортивные, да.

«Через козла и по пять раз» – такое было наказание за нашу лень и сачкование. («Нам сегодня нельзя» – нехитрая уловка, помните?)

Через козла – это было сурово. Черный кожаный козел был нам, неспортивным «сачкам», страшен и ненавистен.

«Сам ты козел!» – цедили мы и прыгать отказывались. Физрук равнодушно ставил двойки и игнорировал нас.

Утешали его любимицы – Терентьева и Плешакова. Олимпийский резерв, услада для сердца и глаз. Жилистая Терентьева и мелкая, юркая Плешакова козел брали на раз. Мы презрительно хмыкали и отводили глаза. В четверти, конечно же, выводилась жалкая тройка – совершенно, кстати, нас не унижающая.

Сшив по паре фартуков из копеечного ситца и подарив его бабушкам и мамам на Восьмое марта, мы принялись за кулинарию.

Были освоены постные щи и испечены оладьи. И исполнен ну очень модный салат «Мимоза» – правда, не с горбушей (а кто поделится дефицитом? Никто, схроны свои хозяйки берегли пуще глаза). «Мимозу» пришлось делать из сайры – тогда еще по рублю и из свободного доступа.

И наступила пора печенья. «Печенье с творогом к чаю» – так волшебно звучала тема урока. И в этом читались уже какая-то свобода и даже творчество. Чувствовались запахи корицы и ванилина – они еще были в продаже. Словом, воцарилась атмосфера домашнего уюта и тепла.

Настал день печенья. Творог – кислый до оскомины, из целлофановой кишки – в печенье оказался вполне удобоварим.

Вырезали мы тестяные кругляши обычной рюмочкой, присыпали сверху сахаром и глотали слюну в предвкушении.

– На чаепитие надо позвать мальчиков! – со вздохом сказала трудяша. Видно, что в восторг это ее совсем не приводило.

– Да ну их! – дружно отозвались мы. – Кормить еще этих дураков!

И Зина с облегчением согласилась.

Печеньки были вынуты из духовки и, надо сказать, выглядели вполне симпатично.

– Слушай, Громова, – дрогнувшим голосом обратилась наша Зина к Наташке Громовой, – сходи-ка ты к Анатольичу! Пригласи его на чай, а? – В голосе ее слышались и мольба, и ожидание. И конечно, смущение.

Громова заартачилась:

– Не пойду, Зинаид Васильн! Ну при чем ту ваш Анатольич? Да у него и урок поди!

– Громова! – зычно гаркнула Зина. – Ты что хамишь? Ты же комсорг! Иди и приведи! – и тихо добавила: – Одинокий мужчина, что тебе, жалко? А урока у него сейчас нет. Слышь, Громова? Сходи! Ну будь ласка!

Наташка вздохнула, видом своим показывая, что делает одолжение, о котором Зина будет помнить всю жизнь, и медленно вышла из класса.

Физрук не «повелся» – Наташка с ехидной улыбочкой доложила:

– Да отказался он! Сказал, неудобно!

Бедная Зина побледнела и очень расстроилась. Встала у окна и загрустила. Совсем загрустила, совсем. А потом встрепенулась:

– Громова! А ты ему отнеси, ну раз прийти сам не может!

Наташка подняла черные очи к плохо побеленному, в желтых разводах потолку и процедила:

– Ну ладно! Так и быть, отнесу! Что с вами делать! Женская солидарность!

Зина ловко и быстро выложила печеньки на блюдце, выстланное белой салфеткой, налила в чашку (она называла ее – «бокал») крепкий, почти черный, чай со смущенной оговоркой:

– Он любит крепкий!

И бедная Громова понесла угощение.

Зина глаз от двери не отводила. И только когда Наташка вернулась, она чуть расслабилась – угощение возлюбленный не отверг.

А потом Зина попросила спеть – бывало у нас и такое. Обращалась она ко мне и к Лариске – именно мы считались самыми голосистыми в классе. Репертуар наш был скромен и постоянен: «Зачем тебя я, милый мой, узнала» – раз. «Опустела без тебя земля» – два. И главный хит – «Зачем вы, девочки, красивых любите?».

– С какой начать? – услужливо спросили мы, все-таки жалея бедную Зину.

– С нашей, – попросила та.

И мы затянули, напирая на ключевое слово «зачем».

Зина по-прежнему стояла у окна, за которым неспешно шел крупный снег, укрывая крыши, фонари и дорожки. Было бело, красиво и грустно.

Песню мы пели, переглядываясь. И кто тут красивый? Наш Анатольич? Ха-ха!