Мухаммед Диб - Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

— Собиратель странных явлений, — пояснил господин Эмар.

«Да мы не знаем и четверти того, что происходит в мире. А из этой четверти и четверти не можем объяснить».

Так говаривал его дед. Я-то понимаю, что он под этим подразумевал. Он мог бы добавить, что и по поводу объяснимой четверти еще много чего можно было бы сказать. Но он, похоже, знал кое-что и из того, чему не было объяснений. И господин Эмар сказал:

— Он, должно быть, проверил обоснованность некоторых своих утверждений и с тех пор немало продвинулся по пути постижения тайн природы. — И, помедлив, добавил: — Во всяком случае, я ему этого желаю.

У его деда в Провансе было имение. Он разводил птицу и скот, охотился, занимался энтомологией, врачевал животных, людей и растения, и занимался всем этим у себя на ферме. Он обнаружил дар мальчика (г-на Эмара), который входил в пору юношества, и подвергнул его проверке. Проверка закончилась весьма успешно, этого отрицать нельзя. Были и свидетели.

Г-н Эмар сказал:

— После этого он принялся развивать во мне эти способности. Взял это дело в свои руки.

Он добавил:

— Барака!

И засмеялся. Он намекал на ту давнюю историю.

— Почему бы и нет? — сказал Хаким.

Г-н Эмар смотрел на него так, словно готовился парировать какой-нибудь хлесткий выпад.

— Почему бы и нет?

Ему не пришлось ничего парировать. Ни отстаивать свои убеждения, веру, какой бы она ни была. Ни тем более оправдываться.

Всякий раз, когда речь заходит о вещах не совсем обычных, мосье Эмар тоже говорит так:

— Почему бы и нет.

Он сказал «почему бы и нет» тоном, который выражал согласие, и ничего более. Просто-напросто согласие, без всякого подтекста.

Но я-то понимала, я чувствовала, что он хочет, ожидает еще и другого. Я понимала, я чувствовала, что он уже давно ждет этого. И этого чувства ожидания в нем нисколько не поубавилось, несмотря на обмен репликами, на предложение Хакима прогуляться и на все то, что он мог сказать (да и подумать тоже). Быть может, на минуту-другую оно перестало быть ожиданием — в тот самый миг, когда Хаким заговорил с ним о поездке. Но потом — я убедилась в этом без всякого удивления — он снова принялся ждать. Он продолжал ждать, как если бы все вернулось к первым мгновениям, началось с самого начала.

Он размышлял даже тогда, когда говорил. Я видела это. О чем, как не о том, что я уже знала.

Но я старалась понять. Я пыталась угадать, один ли он ждет, или таким же ожиданием охвачены все мы. Можно было только чувствовать, что что-то новое должно быть сказано — или сделано — прямо здесь, на месте. Что мы с Хакимом оба тоже этого ждем. Или же — что мы тоже думаем, чувствуем, ждем, но не говорим, не делаем, потому что у нас на то свои причины, потому что мы надеемся, что он начнет, — а этого в любом случае произойти не могло и было ему действительно противопоказано, поскольку он не знал (или по крайней мере считал, что не знает), что именно мы думаем, чувствуем, ждем, да и вообще — думаем ли мы, чувствуем ли, ждем ли… В силу неведения, в котором он пребывал, а еще потому, что он мог лишь уловить (вдохнуть) эти ощущения в воздухе комнаты, ожидая как раз того, чтобы мы ему об этом сказали. Того, на что, разумеется, были способны одни мы (или один Хаким, или одна я).

Эмар говорит:

Политика. Я объясняю это политикой. У меня ощущение какого-то подспудного брожения. Это происходит в недрах; ничего явного. Но я, по-моему, не ошибаюсь.

Я слышал, что Камаль Ваэд собирается в столицу. Значит, это серьезно. Это доказательство, которое снимает все сомнения.

Впрочем, если оно что-то и снимает, то обильную жатву вопросов. Вскоре станет ясно, в чем тут дело.

Ожидание — вот и все, что есть явного.

Дни сменяются днями, и ничего не происходит. Если не считать того, что Камаль Ваэд по-прежнему остается вне досягаемости, несмотря на то что он жив-здоров и снова в городе.

Как узнать? Прошло время наших дискуссий. Наших прогулок. Совместных визитов. Визитов друг к другу. А ведь в эти не столь уж давние времена, какими они кажутся, но теперь как никогда далекие, я чаще бывал у него, чем у себя. Наших собраний у доктора Бершига.

Си-Азалла не больше моего знает, в чем дело. Не то чтобы у него не хватало объяснений. У него их всякий раз, пожалуй, находится даже слишком много. Нет, его ужимки богомола (насекомого, не человека!) не способны развеять то тягостное чувство, что я испытываю от этого отлучения. С его помощью мне не продвинуться ни на йоту. Слишком есть слишком.