Пётр Алешковский - Рыба и другие люди (сборник)

Он ел меня глазами, я же застыла, не могла ступить и шагу.

– Ты не поймешь, иди.

Сказал жестко и горько, слова ударили по лицу, как пощечина. Я перевела взгляд: Юлька смотрела на меня безучастно, зрачки с булавочную иголку – она говорила, что любит трахаться под кайфом. Это открытие добило меня окончательно.

Валентин Егорович стоял твердо, не сходя с места, взглядом прогоняя меня навсегда. Я повернулась и ушла.

Отходила долго. Разбиралась в себе, в его поступке. Винить себя, как когда-то с Геннадием? Поняла, что это продолжалось давно. Он содержал Юльку и сына? Или Юлька вертела им, доила богатого папика? Не было рекламного агентства и быть не могло. Был наркотик, выворачивающий человеческое наизнанку, рождающий ложь и безволие. Наверняка, сначала он просто помогал. Наверняка? Мне он тоже решил помочь? Или он просто увяз, как в болоте, и тонул все глубже: гордый, одинокий, изображающий твердь земную?

Спустя месяц я позвонила – он взял трубку.

– Как живешь, Верунчик?

– А ты?

– Антона выписали, он тут же зачертил по новой, все это время врал, предвкушал – и дождался.

– Хочешь, зайду?

– Мне надо уходить, извини.

Нашел способ попросить прощения. Проклятая рыба, я была ему не нужна. Я никому не нужна, кроме моей бабушки. Нужна ли я ей? Может, я все напридумывала, наврала себе, и ничего я не чувствую, ничего не могу, ничего не умею? Упала на колени перед кроватью, ткнулась лбом в сцепленные бабушкины руки – камень ударил о камень и не высек искры. Она меня и не почувствовала.

Валентин Егорович говорил об ответственности? Какой? Жалел меня? Неправда! Но ведь извинился. Он уходил на дно, в глубокие глубины, в темень и тишину. Казалось, мне не пережить этой утраты.

Но пережила. Когда уже совсем затекли ноги и поясница, когда, казалось, не распрямить спины, согнутой серпом, – отогревшийся лоб ощутил спасительные позывные бесчувственных рук моей бабушки. Они становились все настойчивей, сильней, закололи, как злые колючки терновника. Так они кололись в детстве, когда мы с Нинкой пробирались сквозь сады к полуживому коню, старому одру, засиженному злыми мухами.

Я отняла лоб от ее рук, встала, пошла в ванную, включила горячий душ. Грелась под тугими струями кипятка, они стекали по волосам, лицу, мешались с горячими слезами и уносились в черную сливную дыру. Валентин Егорович рассказывал про древнюю богиню Афродиту, что после нового омовения выходила из пены морской девственницей; тогда, в ванной, я поняла, о чем говорилось в старой сказке.

Полумертвая бабушка Лисичанская, парализованная и немая, дала мне больше тепла, чем кипяток, льющийся из душа. Я стояла под струями, не ощущая жара, – огонь снова был внутри меня.

Петровна рассказала: Антон с каким-то своим другом-наркоманом напали ночью на таксиста. Попытались его задушить, но мужик оказался здоровый, вырвался да еще накостылял им по первое число. Сам же и сдал их в милицию.

Валентин Егорович откупил сына, его положили на экспертизу, признали невменяемым и закатали в психушку на неопределенный срок.

– Ходит к нему, навещает, я спросила, говорит, поправляется.

Я слушала, молилась только, чтобы не сболтнула лишнего, но у Петровны хватило выдержки, больше она ничего не сказала. Валентин Егорович по-прежнему жил один. Я видела его несколько раз в окошко. Он садился в свой автомобиль – все такой же стройный и крепкий. Интересно, чувствовал ли он спиной, что я смотрю на него?

Навряд ли.

Бабушка Лисичанская умерла во сне 12 ноября. Это случилось ночью, я спала и прийти на помощь не успела. Я так не убивалась по родному Павлику, по маме, как рыдала по ней. Слезы лились из глаз, я не могла, не хотела их сдерживать.

Через день прилетел Марк Григорьевич, обнял меня, родной потерянный человек, и долго не отпускал.

После поминок сказал:

– Собирайся, поедешь в Италию, мои друзья ищут няню к девочке восьми лет. Папа – итальянец, мама – русская, девочка начинает забывать родной язык матери.

Я ответила, что сначала съезжу в Волочек, посмотрю на внучку Дашеньку – она родилась два месяца назад, а я ее еще не видела. Светка и Валерка звали сидеть с ней. Виктор Бжания предложил поискать больного – спрос на сиделок в Москве огромный.

Последнюю ночь я ночевала на Беговой в своей кровати. Марк Григорьевич спал в другой комнате. Квартира отходила к племянницам бабушки.

Я так и не заснула.

После разрыва с Валентином Егоровичем я и начала вспоминать – Пенджикент, Душанбе, дорогу до Харабали, Волочек, Геннадия, смерть моего Павлика, Лейду, Юку. И пока, сидя рядом со спящей бабушкой, вспоминала, – время останавливалось. Я жила в прошлом и переживала все снова, как будто глотнула кукнара из рук Насрулло. Мое «я» отделялось от тела, находилось где-то рядом, наполнялось болью и радостью – не как в жизни, а более остро и отчетливо. Но я не теряла разум и волю. Это было спасением, как спасительна сама жизнь. «Умей только радоваться!» – говорил мой Юку.