Пётр Алешковский - Рыба и другие люди (сборник)

Щетки «жигуленка» с трудом справлялись с потоками воды. Моя попутчица застыла на переднем сиденье, в руках у нее почему-то был зажат деревянный гребень. Мне вдруг помнилось, что я увожу из Глубокого Евгеньевну, краду ее из той жизни в другую, где еще что-то можно изменить, но я отбросил наваждение и крепче вцепился в руль – машину сильно кидало на мокрых ухабах.

Вдруг ухо уловило страшный гул надвигающейся погони – что-то грубое, механическое и тяжелое, урча от ненасытной злобы, рвалось вслед за нами.

Горящие глаза, как две мощные фары, рыскали по деревьям, били сквозь пелену дождя. В их свете я разглядел ворону, она летела посередине лесной дороги, указывая нам путь.

– Бросай! – закричал я и ткнул пальцем в гребень. Женщина испуганно кинула его через плечо в приоткрытое окошко.

Непроходимая чаща тут же сомкнулась за нами, беспросветная и черная. Как ночь. Но тот, кто догонял, ломился сквозь деревья, грыз их железным зубом, и вот уже сквозь темень блеснул и забил опасный, настигающий родник света, слепящий и лишающий воли, как змеиный глаз.

– Спасай же, ну! – крикнул я что было сил, призывая хитрую птицу, завлекшую меня сюда.

Женская рука легла мне на плечо:

– Давай к обочине. Бесполезно.

Я повернула голову к сидящей в моем «жигуленке» женщине – это была Зоя, жена Сильвестра, сторожа с биостанции МГУ на Глубоком озере.

Несколько раз я приезжал к ним. Пил с Сильвестром водку. Он пытался завести хуторское хозяйство – Сильвестр был из белорусских крестьян, – но ничего у него не получалось: налоги, изначальная нищета, отсутствие хорошей дороги.

Зоя обычно сидела в стороне, молча глядела в окно, редко роняла горькую фразу-другую. Она работала геологом в научном институте, но работу свою не любила. Вдруг, в свои тридцать пять, она влюбилась в залетного мужика, так не похожего на всех, кого видела раньше вокруг себя, поверила в его сказки.

Прожила с ним пять долгих зим, как на острове, но так и не научилась свернуть голову куренку. Домашняя живность по-прежнему вызывала у нее умильный восторг. Теперь, устав от пьющего мужа, все больше замыкавшегося в себе, от тяжелой работы, от холода, снега, от грязной пятикилометровой дороги по лесу до хлебного ларька, истосковалась по Москве, по горячей ванне и удрала со мной не раздумывая – напросилась в попутчицы до столицы.

– Так что, тормозить, ты точно решила?

– Судьба… он же любит.

Я принял вправо к обочине. Гигантский «ЗИЛ-110» обошел нас, дернулся и застыл впереди. Кругом стояла ночь. Сильные фары грузовика били по полю до дальнего леса. Крепкая мужская фигура отделилась от кабины, мы вышли навстречу. Сильвестр бросил на меня жесткий взгляд, уверенно подошел к ней, отвел в сторону. Я отвернулся. Спустя недолгое время они объяснились и подошли ко мне.

– Я не в обиде, – начал Сильвестр, – только ни черта ты в сельской жизни не понимаешь и зря Зойку накручиваешь. Мы еще повоюем, понял?

– При чем тут Зоя и твое хозяйство, я и в прошлый приезд объяснял, зачем приезжаю.

– Ну?! – выдохнул он с нажимом, но большего сказать не нашелся.

– Приезжай, Петя, приезжай в гости, – пропела из-за его плеча на прощание Зоя.

Я еще постоял в темноте на грунтовой сельской дороге, потом забрался в машину и отправился в Москву.

На шоссе, где-то возле Старой Рузы, на переднем стекле, как на экране телевизора, вдруг явилась картинка.

Я стою перед дверью на площадке лестницы у большой аудитории зоомузея Московского университета. И вот дверь открывается и из нее высыпает оживленная толпа студентов, а за ними – удивительное зрелище – скамейки амфитеатром до самого неба, и из этого поразительного помещения выходит прапрадед в сюртуке. Бодрый и оживленный. Видно, что всем весело.

Я нажал на рычаг, включил дворники, вдобавок попрыскал на стекло мыльной водой. Видение исчезло, но взамен расцвело еще одно. Не менее яркое и радостное.

Небольшой парк с липовыми аллеями, выходящий к реке Озерне. Большой овальный цветник перед домом с пионами, оранжевыми лилиями и голубым шпорником.

Огромный куст сирени у флигеля. А по дорожкам сада идет прапрадед в легком чесучовом костюме и английского покроя летней шляпе из луфы с неизменной толстой палкой с набалдашником в виде бильярдного шара.

Я смыл и его – все это, связанное с предками и Глубоким, я где-то вычитал или запомнил, разглядывая полувыцветшие снимки.

Мама вышла открывать дверь в старом, еще бабкином халате. Я объяснил, что еду из Глубокого, но она спросонья, кажется, никак не среагировала на мое сообщение.