Пётр Алешковский - Рыба и другие люди (сборник)

Она все еще бормотала, когда он решился. Схватил рюкзачок, покидал туда что попалось под руку, взял свой лесной ватник, шапку, сапоги, выгреб из священнического портфельчика деньги.

– Я пошел, мам, – он стоял на пороге, а она, не поднимая головы, кивнула ему.

– Бог тебе в помощь, гад ты, гад ползучий…

– Мам…

– Уходи! – это было последнее слово, на такой истерической, громкой ноте выкрикнутое, что он не стал задерживаться, затворил дверь и вышел на двор.

Было еще утро – по главной улице проехала поливалка, и промытый асфальт пока не парил. Хорек шел к вокзалу. Он сразу решил: скрываться – так в лесу, и снова, с летним солнышком, замаячило в памяти дальнее вытянутое озеро, утки, чайки, дурные глухари, глотающие гальку, неспешные тучи и гудящий мошкарой лес.

Он не испытывал мук совести, наоборот, даже сожалел, что не добил татуированного кретина, – на него в основном оставался у него зуб, а что до Валентины, монашков, дались они… Зло выгорело. Пускай рука у того отсохнет, кто вперед себе не поможет, говорили урки. Видно, по их мудрости и жил этот мир. Что же до получумовых, сбивчивых речей отца Бориса: католики, православные – какое это имело значение? Бабка, правда, католиков боялась, ждала с их стороны только пакостей, а подружки ее так и вовсе были уверены, что Антихрист придет из французской земли, – но кто он такой да и каков с виду? Все это не умещалось в голове, не нужно было умишку. Куда хуже и страшней были мысли о матери: а вдруг Влас, оклемавшись, выместит на ней все зло? Но убедил себя в обратном – нет, мать приворожит, будет ворковать-гулюкать вокруг, с этими она всегда ласкова и внимательна, а он – он, вестимо, гад, да еще и ползучий. И несладко было ему так идти по городу, по главному проспекту к вокзалу мимо открывающихся газетных киосков, мимо людей, спешащих на смену, к станку, мимо городских опойков, выползших на солнце. Все они неспешно ловили свой кайф, провожали его взглядом, а то и ненавязчивой фразой типа: «Че, паря, на рыбалку?» Но он, не останавливаясь, шел, сжатый рот слегка покосило набок от напряжения, и уже на вокзале, купив билет до своего полустанка, где, быть может, сохранилось закопанное ружьецо, забился за почтовые контейнеры, отсиделся час-другой, разглядывая облупившуюся поверхность рифленых стенок, и вышел уже к отправлению, занял верхнюю полку, расстелил ватник и мгновенно уснул.

Его опять несло на север. Во сне он видел, как встретят его рыбаки, возьмут в бригаду, и работа, – а он ее не боялся, желал даже, – работа все вылечит. Так говаривала когда-то бабка. Когда-то давно, даже очень-очень давно.

Он проспал до самого вечера и, быть может, спал бы и всю ночь, но был разбужен каким-то гомоном снизу. Свесив голову, узрел дорожную компанию, типичную для плацкартного вагона, мчащегося по ночной глубинке: молоденький сержантик, явно дембель, – весь расшитый бархатными прокладочками-подкладочками китель, значки, запаянные в надраенный до блеска дюраль, галстук с самодельным самолетиком-булавкой, фраерски изогнутая фуражка с подрезанным козырьком, до блеска наваксенные ботиночки-остроносы на тяжеленной подошве, поблескивающий окантовкой раскрытый «дипломат» со столь же фазаньей отделкой, что и одежда, с дембельским альбомчиком в нем, тремя бутылками водки, блоком индийских пахучих сигарет «Мадрас», зубной щеткой и финкой с наборной рукоятью.

– А че, мужики, оттянемся? Налетай, пока я щедрый, – сержантик щерился фиксатым ртом, уже пьяненький, добрый-предобрый, ко всему и всем на свете расположенный.

Против него на нижней полке сидел субтильного вида паренек в джинсах «Монтана», в полосатой блузочке с крокодильчиком и командирскими часами на руке – облачении, так не сочетающемся с его прыщеватой физиономией и рыбьими, потухшими глазами. Паренек с некой опаской поглядывал на бутылки в сержантском кейсе. Другой же – этакое дорожное нечто, прозываемое в народе презрительным словечком «чмо», – в засаленной и пообтертой шляпке-сеточке с обвисшими полями, сморщенным личиком побирушки, грязненькими лапками, в брезентовой курточке монтажника, в сапогах с барахолки и такового же происхождения милицейских штанах галифе, – так вот этот персонаж, наоборот, проявлял известную заинтересованность в содержимом портфеля, поцарапывал коготком откидной столик, шмыгал носиком и не спускал с бутылок вожделенного взгляда.

– Давайте, давайте, ребята, армия сегодня гуляет – за приказ, яти его шешнадцать, за счастье в доме, за голубые глаза, что нас ждут! – Сержантик пока только сгребал пространство рукой, всех зазывая, и, конечно, нашлись еще желающие – два водилы-перегонщика и какой-то рыбачок, и еще некто залетный, и натащили домашнего сала, огурцов, колбасы, соленой рыбы, хлеба и даже пятилитровую канистру перегретого пивка со специфическим горьким запахом. Сержантик не унимаясь балагурил и, заметив свешивающуюся Хорькову физиономию, залез наверх, специально пригласил спуститься. – Охотник? Эт здорово! Куда едешь? В тайгу? А у нас, брат, какие леса, веришь, нет, медведей – что мышей, в каждом малиннике двое-трое сидит. Не веришь? Ну, спускайся, брат, прими – перед лесом оно полагается, там же не нальют, а? – Он залился таким нагловато-приятным смехом, что отказать, отвертеться было б верхом неприличия, не по-мужски вовсе, и Хорек, чтоб не накликать грозы, решил спуститься и скоро уже сидел посередке, включенный в их беседу.