Валентин Распутин - Повести и рассказы

Сегодня эта минутка затянулась надолго — уж больно хорош и уборист теплый, как-то по-особому радетельный ко всему живому тихий августовский вечер. Чувствуется, что и ему самому не хочется сходить с земли, вот он и остановился в раздумье, что бы еще такое хорошее сделать, чтобы завтрашнему дню было полегче. Старухи сидят на разных приступках, бабушка повыше, тетка Улита пониже, я сбоку от них на завалинке. Мы все от нечего делать наблюдаем, как кормится птица — курицы, голуби, воробьи. Бабушка время от времени подбрасывает им из подола зерно — они неиспуганно всплескиваются и затихают. И только когда среди общей дружной работы некстати попомнивший о своем достоинстве петух бросился за курицей и после недолгой погони настиг ее, бабушка, замахнувшись на петуха, язвительно пропела:

— Ох, Андрияша! Ох, Андрияша!

Я засмеялся:

— Почему Андрияша?

Ну дак, ишь до чего истрепал молодку! Ты погляди. Вытеребил ей и хвост и гриву. А пошто Андрияша, вот у нее, у Улиты, спроси.

Тетка Улита не ответила. И вид такой сделала, что не понимает, о чем разговор.

— Ты не помнишь рази криволуцкого председателя Андрияна? — Это бабушка мне. — Не помнишь, какой он был? Вот так же над бабами крылил опосле войны. Где какую разглядит — это хоть убегай из деревни. Хвост свой распушит, глаза заголит — и без оглядки. Так, нет я, Улита, говорю?

— Ты там не жила, ты там раз в году и бывала-то, тебе как не знать! — ровно, соглашаясь и не соглашаясь, ответила тетка Улита. — Ты об наших делах лучше всех должна знать!

— Ой, да об этом собаки и те в ту пору брехать перестали.

— Ну и ты не бреши.

— Вправду сказать, и любили они его, своего Андрияна, председателя своего, — не давая себе сбиться на насмешку, сказала бабушка. — Каку холеру они в нем находили, а любили. Ну дак: он и заступник, и кормилец, и один на всю деревню мужик. Мужиков-то ведь всех подчистую повыбили. Василий ишо ненадолго пришел… дак он пришел, на нем живого места не было… он и году, однако, не пожил?

— Пожил, может, и поболе, да че толку-то? Он с кровати не подымался.

— А этот атаман, ой, атаман! Откуль че и бралось?! Они от его, как стрелы, разлетывались, когда он утром разнарядку на работу делал. Манька — туда, Санька — туда, Улита — сюда…

— Ты-то откуль че знаешь?! Ты бывала на них, на разнарядках-то наших! Ты слыхала, какой там крик стоял! «Как стрелы разлетывались». Эти стрелы-то не от него разлетывались, а в него слетывались. С нами воевать было… похлеще, однако, той войны.

— Ну дак, днем воюй, ночью воюй…

— А вот уж про это я не знаю.

Бабушка выразительно покосилась на тетку Улиту.

— А потом посадит их, войску-то свою, на коней… я за три версты у себя слышу: летит Мамай! Ой, спасаться куда-никуда надо — летит Мамай со своей войской! И все в голос ревут. Праздники-то эти были… как их?.. новые-то?.. — сованье-то?..

— Какое сованье? — не понимал я.

— Ну, эти-то, бумажки-то в щелки совали, праздник делали…

— Голосованье, что ли? Выборы?

— Ну-ну, выборы. А ящики-то в нашей деревне ставили, тут сельсовет, сюда и народ из остатных деревень собирали. Все едут чином да ладом, и филипповские, и ереминские, и барановские, а этот с топотом, с гиком, с криком налетал. На ребятишек коней не хватало, они опосле отдельной ордой врывались. Но бабы, эти все округ него на конях, все верхами. У тебя, Улита, поди-ка одно место по сю пору не зажило, без сиделок-то скакали! Сиделок-то на всех не хватало.

— Отвяжись ты!

— Ой, летит, летит! А как не успела затвориться да за огороды убежать — коня на дыбы поставит, он, конь-то, передние ноги за заплот свесит, а сам каким-то хлобыстьем по окошкам пройдется и кричит: «Марья-а!» — Они все за ним дурноматом: «Марья-а!» — «Ежели четверть самогонки сей же час криволуцкому народу не представишь — раскатаем твою избенку до бревнышка и тебя по миру пустим». И они тем же макаром.

— И представляла? — спрашивал я.

— А было. Два или три раза было, что представляла. Куды денешься?! Избенку, поди-ка, не раскатают, да ить не отступятся, всю скотину, всю животину до смерти перепугают, опосле ни шерсти, ни молока не дождешься. Вот она сидит тихоня тихоней, а поглядел бы ты тогда на эту тихоню. Глаза горят, волоса трещат, из ушей, из носов дым идет, сама вся напружится, вот-вот оборотится в кого. И все они таки же, нисколь не лучше. Представляла, как не представляла. Жить-то охота.

— Слушай ты ее, — с легкой досадой отмахивалась тетка Улита; воспоминание, пусть и подправленное в чужом пересказе, ее согрело, лицо ее как-то сразу разгладилось и зарделось. — Слушай, она нагородит. Сама за ворота выходила и сама зазывала. А наш, он в праздник разгуляться любил, он коня приворотит…