Владимир Чугунов - Буря

И все же я не смог закурить, хотя и гулял по крови херес. Более того! Как последнюю мразь, как змею, сдавил, измяв в руках и пачку, и спички и бросил в подвернувшуюся на пути урну.

«Дом учителя» был в двух шагах в старинном, в стиле барокко, с лепниной на окнах, здании. Такие же старомодные, ни на какие скромные советские не похожие, дома громоздились одно за другим вдоль всей улицы, от площади «Лёхи Пешкова» до площади Минина, на которой его самого почему-то не было.

Заведение было на втором этаже, куда вела крутая, старинного же образца, лестница. Я преодолел её без препятствий. Жаль, конечно, что их не оказалось на пути, а то бы я уже на лестнице, как говорит бабушка, «показал себя».

Вот какой подлости я не ожидал, так только этой! И это всегда так, чего не ожидаешь, то тебе и устраивают! Не буду уточнять, кто именно, а то я и так не знаю, на кого уже был похож. Подлянка (кто бы мог подумать, что после Жуковского я опушусь до таких слов! Воистину низок человек!) заключалась в следующем.

Как только я появился на горизонте, на меня, как на восходящее солнце, сразу обратили внимание. Уж не знаю, чего такого солнечного было в моей физе, только заулыбались все — от близких родственников до абсолютно посторонних. Ну, может, там и было какое-то далёкое родство, но чисто теоретически, поскольку ни теория Дарвина, ни бабушкина Остромирово-евангельская теория моего настоящего происхождения научным образом доказана ещё не была. Но убили меня не отец и неизвестно от кого произошедшие, а соседи, точнее, соседка. Увы, она самая. И не просто убила, а всё время моего падения (иначе ведь того, что тут началось, и не назовёшь) безжалостно жгла во мне дырки своими волоокими очами. Вот я уже второй раз упомянул это выражение. А что оно означает, убей, не знаю. Знаю, что была в Ветхом завете ослица с волоокими очами, а больше ничего, простите, не знаю. Хотя, может, и это не точно.

Значит, так.

Когда после разных «ужимок и прыжков», то бишь неуместных и незаслуженных похвал, дошла очередь «до молодого поколения», то есть до меня, я категорически заявил:

— Да тут не то что ощущения солнечного тепла, а вообще никакого ощущения не ощущается! Это что, по-вашему, — солнце? Да это же какой-то Бухенвальд!

— А причем тут Бухенвальд? — обиделся кто-то за моей спиной.

— «При том, при всём, при том, при всём, при том, при всём, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс поэтом!» — продекламировал я. — Это, кстати, относится и к Пушкину. «Бессмертья, может быть, залог»! — выкрикнул я как патриотический лозунг. — Не читали? Советую! Непонятно только, почему трагедии-то маленькие? Маленькие такие, что ли, подлости?

— По размеру — маленькие… — подсказал кто-то.

— Всё равно! — тут же окрысился я. — Никакая трагедия, если она настоящая, а не возня под чужим одеялом, маленькой быть не может!

Волоокая красавица, как на дне рождения отца, ткнула меня тихонько в бок и шепнула, обдав смрадом неопознанных духов, почти на ухо: «Опять набрался?» Но я не собирался сдаваться. Доходить до последней точки при всех я, разумеется, не собирался, но выразить критическую мысль по некоторому поводу был намерен, как и Леонид Андреевич, окончательно и бесповоротно.

— А если ближе к делу, я не понимаю, как можно лишать собственных детишек последнего, можно сказать, куска хлеба ради всей этой никому не нужной мазни? Это что, по-вашему, гуманно, да? Искусство это, по-вашему? Да, глядя на всё это, удавиться хочется! Ага, — ехидно кивнул я всем сразу, — прямо, сейчас! — И демонстративно покинул помещение.

Думаю, не только волоокая красавица провожала меня сочувственным взглядом.

«Посочувствуйте лучше себе да «тому парню»! — позлорадствовал я.

На улице тоже была гроза! Поэтому, чтобы не мешать друг другу, я остановился в тамбуре, через открытую дверь наблюдая пляску дождя на мокром асфальте. И даже не заметил, как сверху спустилась «она» и встала рядом. И даже вздрогнул, когда услышал за спиной: «Ну, и в чём дело-то?»

Я обернулся. Разодетая во всё самое-самое, с разными там прическами, маникюрчиками, манящей брошечкой на волнующей и волнующейся груди, прикаблученная, она стояла передо мной. Только в глазах её волооких уже не было ничего, кроме тревоги. Увы, не мог я вынести этого вопрошающего взгляда и, опустив свой, сказал: «Потом!» — и отрешённо шагнул за порог.

Идти пришлось против ветра. И дождь всласть поиздевался надо мной. Но мне было без разницы — ни брюк, ни рубашки я уже не жалел. Кто-то пролетел мимо, чуть не задев меня зонтом и крикнув на ходу: «Простите», — и полетел дальше. Я машинально обронил: «Бог простит», — но ни вокруг, ни во мне Бога не было. На площади, на открытом пространстве, меня могло убить грозой. И право, лучше бы убило, ибо то, что началось потом, тем же вечером, достойно было только казни.