Константин Арама - Ашкелонские хроники. 2010 – 2014 (сборник)

Моя маленькая радость сегодня снесла мозг компьютерной мышке, пока меня не было дома. Обнаружив сие недоразумение, я позвал дочь. Она пришла и весьма убедительно стала говорить: «ай-ай-ай» и «ну-ну-ну», глядя, как сломанная, но всё же светящаяся в своих предсмертных электронных судорогах мышка лежит на полу.

Я спросил дочь, зачем она это сделала. Она как бы невзначай и между прочим ответила: «Басяпа» – и с деловым видом двинула на кухню, так как там были какие-то нужные ей штуки.

Не знаю, что имела в виду моя малая, говоря это загадочное слово, но теперь я так её и называю. У меня дома есть персональная БАСЯПА.

Люблю, когда происходит нечто необычное в нашей полной забот и тягот жизни. Вот и сегодня. Вечер. Я сажусь в автобус, чтобы ехать домой. Мысли о прошедшем дне и работе пока ещё не отпустили, и я сижу и жду, когда мы поедем (наша остановка конечная, люди рассчитываются с водителем, занимают места).

Смотрю, парень заходит в заднюю дверь. Она не предназначена для входа, но с колясками как раз заходят через неё. Ну зашел, дверь открыта. И вдруг в автобус забегает собачка. Рыженькая такая, хорошенькая.

Я очень удивился. Она как-то пригнулась, и я подумал, что она испугалась, но не тут-то было. Она запрыгнула на сиденье напротив меня и стала деловито смотреть вокруг под одобрительное и восторженное гуденье пассажиров, заметивших необычную путешественницу.

Я в этот момент разговаривал по телефону и сразу же начал фотографировать это ушастое рыжее недоразумение. И вовремя, поскольку водитель заметил её и уже шёл выгонять. Разумеется, она не стала его дожидаться и удрала первой.

Но это была не обычная собачка. Пока водитель находился на задней площадке, она оббежала автобус и заскочила в переднюю дверь.

Пассажиры тут же стали выпроваживать нахалку. Один мужчина таки взял её на руки и вынес на остановку, где она осталась дожидаться другого автобуса…

Дома, зайдя в Интернет, я увидел удивительный подарок от друга из Питера. И у меня прекрасный вечер и отличное настроение.

Как мало для этого надо – улыбка друга и радость неожиданной встречи.

Сегодня я был у Стены плача и разговаривал с Богом.

Я был в мемориальном комплексе Яд ва-Шем, и мне нечего сказать.

Когда опускаешься в мемориал погибшим детям и сначала вглядываешься в лица убитых, а потом в темноте, где видны только сотни отражений свечей, слышишь их имена, – каждый отблеск свечи, каждое произнесённое имя ложится на сердце, прикипает к душе.

Пока я шёл по музею Холокоста, петляя по разным экспозициям, во мне боролись два желания. Первое – поскорее уйти, потому что страшно. Второе – остаться, чтобы вглядеться в лица погибших и понять что-то важное. Их убили… И они смотрят с экранов, с фотографий, смотрят на меня. Они все смотрят на каждого из нас – тех, кто был в музее. И имя каждого убитого равно жизни каждого из нас, и каждому должно быть место в наших душах.

Безнадёжность серых бетонных стен музея – и потом выход. Выход как надежда на спасение, которого у убитых не было, а у тебя есть. Только надо пройти путь, пройти по залам экспозиции и не побояться смотреть убитым в глаза.

Путь пройден, свет в конце тоннеля достигнут, и я жив. Но жизнь не будет прежней, поскольку каждому должно быть имя и место. И я это теперь знаю.

Я сегодня разговаривал с Богом.

За обыденной суетностью жизни как-то незаметно наступило лето. Когда лето круглый год, оно утрачивает смысл, и уже не ждёшь летних дней. А может, дело и не в его круглогодичности, а в привычке ожидать лета как поры некоего обновления, надежд, встречи с близкими.

Будучи ребёнком, я всегда ждал середины зимы и лета – того времени, когда мы ездили к бабушке в Казахстан. Потом, уже учась в школе, ждал лета из-за каникул. Вместе с каникулами приходило ощущение того, что я стал старше и уже не какой-нибудь второклашка, а ученик третьего класса – и так до самого конца учебы, до тех пор, когда уже всё равно, в каком ты классе.

Долгие годы учёбы в колледже, училище, консерватории дарили летом надежду на то, что хоть какое-то время можно побыть с родителями. И когда навязчивый и нервозный ритм большого города сменялся едва ощутимой пульсацией размеренной провинциальной жизни Красноармейска, наступало моё лето. Поначалу ритм почти деревенской жизни никак не ощущался и даже пугал своей пустотой, особенно первые дни по приезде к родителям. Вокруг было тихо, никто никуда не спешил. Постепенно я привыкал к укладу маленького городка, и опустошённость уступала место здоровому и ровному дыханию деревенского быта.