Малькольм Брэдбери - Историческая личность

– В четверг вы ужинали во французском ресторане с куратором самого Кармоди. Дама присутствовала при этом разговоре, и мы все пришли к согласию о полной невинности этого ужина.

– Доказательства начинают выглядеть хлипковато, не так ли? – спрашивает Говард.

– А! – говорит Марвин. – До этой субботы. Насколько я понял, ваша жена уехала на два дня, и все это время мисс Фий прожила у вас в доме и, предположительно, все еще находится там. Согласно мистеру Кармоди это были довольно активные два дня. В доме и снаружи, так сказать.

– А мистер Кармоди сказал вам, кроме того, что там живут еще двое детей и мисс Фий была там, чтобы присматривать за ними?

– Он утверждает, что они препятствием не послужили, – говорит Марвин.

– Ну, – говорит Говард, – спасибо, что сообщили мне. Я думаю, это окончательно подтверждает сказанное мной. Я сказал вам, что он шантажист. Вы не дали себя убедить. И вот теперь он полностью разоблачил себя.

– Он, безусловно, показал себя мерзким до гнусности, – говорит Марвин.

– И конечно, если он пойдет к вице-канцлеру, это сэкономит время. В конце концов, именно он должен разбираться с подобными отклонениями. За исключением, разумеется, судов. Я только удивлен, как, полагаю, будет удивлен и вице-канцлер, что вы обошлись с ним так, будто у него были хотя бы какие-то подобия доказательств.

– Говард, – говорит Марвин, – мне хотелось бы, чтобы вы поняли, что я вовсе не принял сторону Кармоди. Но я же предостерегал вас не допустить, чтобы это превратилось в яблоко раздора, а вы допустили. Я обязан сохранять объективность. Беда в том, что он видит себя как жертву несправедливости и ведет расследование, чтобы доказать свою правоту.

– Жертва несправедливости я, – говорит Говард. – Может быть, вы этого не видите. Я могу ответить на эти обвинения и показать грязные побуждения, которые за ними стоят.

– О, это отлично, Говард, – говорит Марвин. – То есть я думаю, вам придется дать некоторые объяснения вице-канцлеру. Когда он увидит фотографии…

– Кармоди фотографировал? – спрашивает Говард.

– Разве я не сказал? – спрашивает Марвин. – Он, видимо, умеет отлично работать с камерой. Конечно, ночные снимки ужасно неубедительны – тени на закрытых занавесках и тому подобное. Ваша проблема сведется только к дневным снимкам. Боюсь, в овраге это, несомненно, вы и мисс Фий. И поцелуй в электромобильчике.

– Это мерзость, – говорит Говард. – Все характеристики шантажа.

– Меня все это крайне огорчает, Говард, – говорит Мар-вин. – И я убежден, что вице-канцлер тоже будет чрезвычайно огорчен.

Марвин встает; он выходит из-за стола и похлопывает Говарда по локтю.

– Я очень жалею, что вы не прислушались ко мне, – говорит он. – Избегайте яблок раздора.

– Я думаю, когда вы услышите показания мисс Фий… – говорит Говард.

– О, я их не услышу, – говорит Марвин, провожая Говарда к двери. – К счастью, теперь это проблема вице-канцлера. Очень рад сказать, что меня это больше не касается. Знаете, это одна из тех черных минут, когда я искренне радуюсь тому, что влачу предельно скучную и пустую жизнь.

Марвин открывает дверь своего кабинета и стоит там, когда Говард выходит. В приемной мисс Хо свирепо печатает на машинке и не поднимает головы, когда Говард проходит мимо. Он выходит в коридор и идет по нему к лифту. Он спускается вниз, проходит через вестибюль и пересекает Пьяццу. На той стороне Пьяццы стоит Корпус Гуманитарных Наук, совсем не похожий на Социальные Науки: воплощение не высоты, массивности и темности, но длины, света и воздушности. Коридоры здесь освещаются высокими окнами с кустами возле них; доски объявлений на стенах оповещают о спектаклях, вечерах поэзии, лекциях с вином после их окончания. По какой-то причине коридоры, кроме того, отданы под выставку детского искусства; студенты сидят на скамьях и разговаривают. На дверях яркие таблички с фамилиями; Говард читает их, проходя мимо. Затем перед табличкой «Мисс Э. Каллендар» он останавливается; он стучит. Ответа нет, а потому он снова стучит и ждет. Дверь соседней комнаты чуть-чуть приоткрывается; оттуда выглядывает темная голова с взлохмаченными волосами и печальной физиономией, несколько секунд смотрит на Говарда, а затем втягивается внутрь. Лицо как будто неясно знакомое; Говарду вспоминается, что эта унылая фигура – преподаватель английского факультета, человек, который за десять лет до этого издал два довольно известных и приемлемо встреченных критикой романа, исполненные, как тогда было свойственно романам, нравственными метаниями и озабоченностью. С тех пор – полное безмолвие, словно под давлением современной перемены, не осталось никаких нравственных метаний и озабоченности, никакого нового материала для вышивания узоров. Только он сам упрямо существует; он нервно проходит по академгородку, он преподает в тоске, он избегает незнакомых людей. Говард стучит в дверь этого человека; не услышав ответа, он ее открывает. Писатель различим не сразу; он сидит вне света в самом дальнем углу, скорчившись над пишущей машинкой, с сомнением глядя на своего посетителя.