Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

Траурный тюркский обряд описан в части второй. Жалостно и величественно занимаются, разгораясь, Гусейновы страсти во дворе ереванской мечети: в лопающуюся многолюдьем молельню гяура не пустят, влезь на крышу духанщика, на крышу муллы, только не пропусти, как убивается на высоком кресле ахунд, сказывая истовую повесть халифа, как раздирают глаза девушки с распущенными волосами, как всадники с шашками наголо, езиды из пьесы, наскакивают, точно собираясь рассечь, на юношей, спутников обезглавленного Гусейна — не пропусти, слышишь, не пропусти. В древней монофиситской религии не имеющие крайностей самокалечения, флагеллантства и — несчастное следствие — возможности превзойти угнетателей в обрядах поминовения, без чего освободительное дело весьма и весьма затрудняется, армяне были бы обречены позорному игу, если б не поприще, доступное им и в плачевнейших буднях: милость, misericordia (тут автор заменяет месропа маштоца латиницей), сад господина Сумбата из третьей части «Ран».

Слава о саде у дороги дошла до самого Индостана. Господин Сумбат насадил его для людей мимохожих, прохожих, каждое утро четыре работника выносили в плетеных корзинах плоды и наполняли торбы, хурджины, карманы скитальцев. Из этого сада величиною в настоящий лес владелец ни одного плода, ни одного стакана вина для своего дома не употреблял, все отдавалось пандухтам, ландстрикерам, сельской окраинной бедноте, если с места снималась, не жалел и оседлым, отнюдь. Армянин, иноверец ли, господину Сумбату неважно. Странников побратают дорога и ноги. Бир геранда — йолдаш, ики геранда — гардаш. Раз свидишься — товарищ, два раза свидишься — брат. Будь ты хоть курд в засаленных штанах, мятом войлочном колпаке и козлиной измочаленной бурке, висящей клочьями шерсти, — ешь, угощайся, приятель, впрок запасайся, утяжеляя поклажу, и так много лет миновало, тысячи этой дорогой прошли, пока не обрушились персы резнею и пленом. Ничто не достигало небес: заросшие демиурговы уши и те бы прочистились, кабы влепился в них вопль угоняемых в рабство; правы, того гляди, клобуки, племя выбрано осушить эту чашу. Павшие города, ограбленные церкви на пепелищах, в полях — глазные маяки для жиреющих, рвущихся на запах стервятников, а вертоград господина Сумбата таинственно невредим, и ежеутренне хозяин с работником (трое других разбежались) собирают плоды, оделяя усталых, томимых, всех, кому долог путь и неведомо что предстоит. Как до нашествия, фрукты раздавались без различия в происхождении калик, но после погрома от этого веяло мутноватой злокозненностью, ибо не только единоверцам перепадали мякоть и сок, но и захватчикам, разорителям, обтрепанной ненаевшейся голытьбе, порознь или мелкими скопищами бродившей вдоль сада. Негодовали избежавшие расправы армяне, и чем меньше они понимали Сумбата, тем сильнее был гнев. Они поняли бы, не простив, пресмыкательство перед персами, лесть и рептильность для житейской сохранности. Поняли бы и дрожащую изнанку боязни, умышленное беспристрастие в надсхваточном, на все стороны равном кафтане, во власянице обета, как если бы указ гостеприимства дороже был избиваемых кровнородственников. И чтобы к персам стремглав долетело: уж им-то особенно рады в саду. Но этого не было. Была ничего не страшащаяся расположенность ко всем на дороге, без разбора занятий, принадлежностей, рас. Как будто нагретое, далекое от всех земных привязанностей тело равнолучистыми порциями испускало тепло. И делалось страшно, потому что человеческого было здесь мало. Как все неподдельное, милость страшила больше предательства и измены, тех половинчатых и вульгарных вещей, которые люди, к ним склонные, называют верхом (тогда уж, наверное, низом) падения. Его пытались приструнить, окоротить, сломать для острастки несколько ребер и левую руку. После того как битюги-костоломы уползли восвояси под Сумбатовым взором, точно между ними и садоводом выросла пульсирующая силовая стена и отшвырнула их, как котят, посланы были убийцы, две гадюки Vipera raddei, сложные скептические существа, не подверженные деревенским предрассудкам, но и они побросали ножи, а сад, загоревшийся с трех концов, отказался гореть. От Сумбата отстали, живи, нечестивец, в геенне, и, не отозвавшись проклятию, как пропускал мимо ушей благодарность, до ста четырех лет, уже под десницею русской, раздавал плоды на дороге. Не такой ли, писал Абовян, должна быть словесность, невозмутимой и отрешенной, как астрономия, математика, как старый Сумбат, — вот содержание книги «Раны Армении», изложенное по необходимости кратко, из ларнакского аэропорта в Лимасол.