Анатолий Курчаткин - Записки экстремиста

– Да, по-моему, они просто не знали, что делать. Ну, власти, я имею в виду. Власти, по-моему, никогда ни к чему не бывают готовы. А, как вы думаете?

Мне, однако, было вовсе не до того, чтобы обсуждать способности властей.

– А что с моими товарищами? – спросил я. – Со всеми остальными? Где они сейчас?

Доктор молчал какое-то время. По лицу его я видел – он мучительно обдумывает, как мне ответить.

– Понимаете ли… – будто в вату, проговорил он наконец.

– Да вы без околичностей, – сказал я. – Хуже мне уже не будет.

– Да-да, – быстро, успокаивающе улыбаясь, сказал доктор. – Организм у вас крепкий, оправились – прямо как огурчик сейчас.

– Ну? – поторопил я его.

– Кто где, – сказал он. – Часть здесь, у нас, в соседних палатах, в соседних отделениях… будем лечить. Есть и безнадежные. К сожалению. Часть в других больницах – на обследовании, реабилитации… очень значительные структурные изменения в организме у большинства. А часть… человек сто… еще прямо тогда, в то же утро… спустились обратно, замуровались… массовое самоубийство каким-то газом…

Теперь я долго не задавал новых вопросов. Лежал, повернув голову к окну, глядел на живую плещущую зелень деревьев под ветром и не мог решиться. Хотя мне нужно было лишь подтверждение того, в чем я уже был уверен.

– Поименно известно, кто эти сто? – спросил я в конце концов так вот, обиняком.

– Да, – тут же ответил доктор. – Выяснены личности всех. – Помолчал. Я ничего больше не спрашивал, и он добавил: – Ваш сын среди них.

Конечно, среди них. Я и не сомневался. Полководец, проигравший решающее сражение, должен уйти из жизни. Мой сын был истинным полководцем. Он был, был им, и если не мог остаться им до конца – здесь, поднявшись на землю, так это невозможно поставить ему в вину. Боже, зачем меня хватил этот проклятый ступор, зачем со мной случилось это беспамятство! Мне бы быть с ним, моим сыном, быть с ними, этими ста, разделить их судьбу…

– А как, – спросил я, – у меня со структурными… и всякими прочими изменениями?

– Да вы как огурчик, я же говорю, – сказал доктор. – Мы вам тут, пока вы лежали, столько анализов сделали… у вас все в порядке.

– И значит, мне еще жить и жить?

– Жить и жить! – радостно подхватил доктор, кладя мне на плечо теплую покойную руку.

Я потянулся, накрыл ее своей и, глядя ему в глаза, попросил:

– А вы бы не могли мне закатить чего-нибудь… ну такого, чтобы… чтобы меня не стало?

Он сидел, пригнувшись ко мне, молчал, смотрел мне ответно в глаза, и в них я читал приговор себе: нет, конечно!

– Да убейте же меня, убейте! – скидывая его руку со своего плеча, заорал я и засучил ногами, забил по постели руками. – Убейте же меня, убейте, окажите мне милость, боже ты мой!

Доктор встал, быстро прошел к двери палаты и, распахнув ее, крикнул в коридор:

– Сестра! Пять кубиков успокаивающего! Поживее, будьте добры! И кликните санитаров!

– Какое успокаивающее! На хрен мне успокаивающее! – дергался я и бил по постели руками. – Яду мне пять кубиков, яду!

Несколько пар сильных рук взялись за мое тело, перевернули его животом вниз, притиснули к кровати, и я ощутил укол в ягодице.

Боже мой, значит, жить, подумалось мне, когда шприц выдернули и по ягодице, щекоча кожу, потекла из-под ватки холодная струйка спирта.

Жизнь моя тянется чередой однообразных дней. Жизнь моя прожита, и это я не живу, а доживаю, и какими же еще могут быть мои дни. Я ем, сплю, справляю другие естественные надобности, мою пол в своей конуре, стираю себе белье, хожу в магазин за продуктами да через день – на ночное дежурство в детсад. Чнм зарабатываю на это существование. По-моему, хорошее занятие для недоучившегося философа – ночной сторож. Сижу на табуретке под входной дверью, курю, сыпля пеплом на пол, замечаю, что намусорил, и тащусь за тряпкой в туалет, замываю пол и снова сижу, снова сыплю пеплом – и так до утра. Черт знает, зачем я там нужен ночью, но за это платят, и я хожу. Ведь у меня нет никакой пенсии. А идти с протянутой рукой на улицу, как делают, я видел, некоторые из наших, – это не по мне, это не для меня.

Почти уже десять лет я отжил здесь, на земле. И ни разу не болел за прошедшее время, не чихнул, не кашлянул. Я и без того чувствую себя настоящим Мафусаилом, сколько же еще таскать мне свое иссохшее, потерявшее мышцы, с хрустящей сморщенной кожей тело?

Ни с кем из наших, кто остался тогда на земле и сумел выйти потом из больниц, я не вижусь. Встречи с ними не приносят мне никакой радости, только заставляют кипеть желчь.