Алексей Слаповский - Неизвестность

– Это ты сейчас так говоришь.

– Нет. Или работа, или семья, – Анечка вынула руку, стряхнула с нее капли. Как-то деловито, не по-детски. Так трясет рукой женщина, мывшая посуду.

– У меня и работа, и семья. И все нормально. Я вас обожаю.

– Бабушка говорила, что ты не стал великим художником, потому что все время о ком-то заботился.

– Тебе говорила?

– Маме. Ты бы им сказал, чтобы они при мне поменьше говорили. Они думают, ребенок ничего не понимает. А я не виновата, что понимаю.

Вот, значит, о чем говорят наедине мама и Ирина. Мама защищает меня. На то она и мама.

– Анечка, послушай. Я не стал великим художником потому, что я не великий художник. Я просто художник. Хороший. И уж поверь, если бы я был великий, то мне ничто не помешало бы. Хоть десять семей. И хватит об этом, ладно? Главное: я тебя очень-очень люблю и никогда не разлюблю.

– А маму?

– И маму, конечно. Прям ужас как.

Я надеялся, что Анечка хотя бы улыбнется. Но она не улыбнулась, смотрела на воду.

Но взглянула на меня и, наверное, догадалась, что я жду улыбки.

И – что ж, мне, дескать, не жалко – улыбнулась.

Зазвонил телефон.

Я не хотел ни с кем говорить.

– Звонит, – сказала Анечка.

Я достал телефон и уронил его в воду.

– Опа, – сказал весело. – Ну и шут с ним.

– А если мама? – спросила Анечка.

Я достал бумажник, вручил его Анечке.

– Держись за борт! – предупредил ее.

И прыгнул в воду.

В воде открыл глаза и тут же закрыл: слишком мутная вода, ничего не видно. Дно оказалось близко – илистое наощупь, я пошарил руками, не нашел телефона, да и не надеялся. Вынырнул. С кормы влез в лодку, стараясь ее не раскачивать.

Анечка смеялась, ужасалась и охала.

– Ты весь мокрый!

– Неужели? – оглядывал я себя. – Как это меня угораздило?

Я снял футболку, джинсы, отжал, надел на себя.

– Надо быстрей домой! – тревожилась Анечка. – И такси не вызовешь, телефона же нет! Давай быстрей к берегу!

Пока причаливали, пока шли к выходу, я почти высох – день был очень жаркий. Поймали такси, я сел с Анечкой на заднее сиденье.

– Ну ты даешь! – сказала она. – Маме расскажем?

– Почему бы и нет?

Мы поехали.

Она обняла меня за руку и прижалась к плечу.

Значит – простила.

И я себя простил, хотя некоторая нарочитость того, что я сделал, все-таки смущала.

Но лучше нарочито сделать правильное дело, чем не нарочито не делать ничего.

Дома мы весело рассказали о нашем приключении. Мама и Ирина улыбались, напоили меня горячим чаем с медом и лимоном, Ирина растерла мне грудь какой-то настойкой каких-то трав, отчего я стал пахнуть по-деревенски уютно. Чувствуя себя добрым домовым, от которого всем хорошо, пошел к себе в комнату. Появилась мысль записать то, что произошло сегодня. Не в виде документального фиксирования, а – сделать из этого рассказик. И даже с моралью. О родителе, который гуляет с ребенком, а сам весь в своих важных мыслях и заботах, не слышит вопросов ребенка, не интересуется им, хотя это есть самая главная забота.

Увлекся, буквы словно сами появлялись на мониторе и складывались в слова.

Постучала и вошла Анечка.

– Можно?

– Прости, я занят.

– Ладно, потом.

Двери вагона раздвинулись, и я увидел прямо перед собой Веру. Удивился, сказал: «Привет!» И тут же понял, что это не она. Просто очень похожа. Женщина вошла и села неподалеку, лицом ко мне. На мое приветствие не ответила, только глянула с легким недоумением. Я отрицательно покачал головой, приложил руки к груди, а потом развел их: дескать, простите великодушно, обознался. Она ответила безличной улыбкой; так светские дамы прощают мелкие оплошности официантов, маникюрш и прочих людей из обслуживающего персонала.

Рядом с нею освободилось место, я сел и сказал, деликатно посмеиваясь:

– Извините, но вы так похожи… Просто одно лицо!

– Бывает.

Мне показалось, что я услышал в ее голосе сочувствие и, пожалуй, даже готовность поддержать разговор.

Она была одета не для метро. Слишком высокие и тонкие каблуки, джинсы с дырами на загорелых коленях, смело короткая и прозрачная блузка, да еще завязанная узелком над обнаженным животом. Если бы ей было восемнадцать-двадцать, ничего удивительного, но в тридцать-тридцать пять, а ей было на вид столько, женщины так в метро не ездят, этот наряд – для суверенного автомобильного пространства, где тебя не зацепит чей-то охальный взгляд или, того хуже, чья-то охальная рука.