Иван Давидков - Рифы далеких звезд

— Верно, так оно и было… — растроганно взглянул на него Христофор Михалушев.

Старый учитель и впрямь мог бы многое порассказать незнакомцам в соломенных шляпах с гитарами, что приедут отдохнуть и повеселиться у озера, на дне которого покоится его жизнь. Он мог бы долго рассказывать им о том, что видел и пережил и что уже превратилось в тающую на мелях пену, в шевеление рыб и выплывших из водных глубин корней…

Он мог бы, например, рассказать о могиле антифашистов, погибших в восстании двадцать третьего года, — она находилась прежде в песках Огосты, там, где высится плотина водохранилища. Долгие годы кости расстрелянных лежали под разъеденной водою цементной плитой. Сюда, вместе с еще двенадцатью жертвами, пригнали на расстрел одного соседа Михалушевых. Карательная команда выпустила все обоймы и повернула назад, в город, а расстрелянные остались грудой лежать на песке. Односельчанин Михалушевых, тяжело раненный, выбрался из-под трупов и в поисках спасения дополз до дороги. Показался прохожий — чиркнул спичкой, увидел окровавленное лицо ожившего человека и узнал его: они были соседями. «Передай моему сыну, что я ранен и буду ждать в кукурузе у переезда через железную дорогу, пусть придет за мной…» Запоздалый путник обещал поторопиться, но не пошел в село, а повернул в город и донес о случившемся. Прибыли каратели, карманные фонарики нащупали раненого возле железнодорожной насыпи, потребовался лишь один выстрел, и все было кончено.

Тот, кто выдал его, не получив в награду и тридцати сребреников, жил долго, но никому, даже самым близким, не доверил своей тайны. Он был хорошим хозяином — пахал и сеял, выращивал подсолнухи, по весне как каждый человек на земле радовался новорожденным ягнятам и ласточкиным птенцам под стрехой и только в предсмертный час открыл свою страшную тайну, которая, видимо, всю жизнь угнетала его, и он не хотел уносить ее с собой в беспредельность небытия…

Эту и много других историй мог бы рассказать учитель, но вряд ли его рассказ привел бы в восторг людей, приехавших сюда лишь затем, чтобы приятно провести свободный денек…

— Я человек невеселого нрава, — сказал он, — и такое занятие не для меня. Поручите его кому-нибудь помоложе, кто умеет развлекать отдыхающих. Люди любят смешное, забавное. Жизнь и без того подносит им много горечи, зачем же слушать еще и мои стариковские воспоминания…

— Я не раз тебя слушал и знаю, что ты и веселые истории чудесно рассказываешь, — возразил Муни и посмотрел на руки учителя, нервно теребившие воротничок рубахи. — Расскажи им, например, как Куздо ездил за океан, или про молотилку «Арканзас», которая что ни лето ломалась и приступала к молотьбе только осенью, когда снопы успевали скукожиться от дождей и приходилось разрубать их топорами.

— Могу, конечно, могу, хотя это не такая уж смешная история… Но мне больше подходит другое занятие: перевозить души, как Харон… Вы катайтесь на лодке с утра до вечера, запускайте вовсю транзистор, чтобы заглушить шум волн, шутите, смейтесь с отдыхающими, это будет замечательно, а мне будете оставлять лодку, когда стемнеет. Я поплыву в темноте, освещенный одними звездами, к другому берегу, которого во тьме не видно, и он выглядит недостижимым, а может быть, и в самом деле недостижим. Вам, оставшимся, будет казаться, что я плыву один, и со мной только мои думы. Вам не придет в голову, что я перевожу на другой берег тени тех, кого я любил и знал… говорю с ними, спрашиваю о том, на что всю жизнь искал и не находил ответа, а они отвечают мне голосом птицы или всплеском рыбы в воде…

Муни и Маккавей, сидя над чертежом лодки, продолжали уверенно рассуждать о том, как они прикрепят ребра к килю, выгнут борта, но Христофор Михалушев знал, что лодка появится на свет лишь когда приедет столяр, всю жизнь мастеривший двери, окна и бочки, и задумавший создать что-то новое, чем он не только докажет свою искусность, но и подвергнет испытанию собственную душу. Вот тогда лодка, напоминающая своим остовом скелет огромной рыбы, начнет облекаться плотью, повернет к солнцу свои округлые бока, зазвенит под ударами тесла, словно о ее борта бьются волны, и пустится в долгое прекрасное плавание — не только в сердцах двух друзей, что склонились над чертежом, но и в воображении старого учителя, который тоже увлекся неожиданной затеей сына.

Ведь лучше всего, размышлял он, плывут еще не достроенные лодки, как всегда привлекательней бывают еще не осуществленные замыслы. В час испытания все выглядит немного иначе. Может оказаться, что лодка недостаточно хорошо собрана и сквозь швы проникает вода, которая медленно и неумолимо заливает дно и тянет лодку в бездну. Может оказаться, что облаченье осуществленной идеи сшито гнилыми нитками и сквозь прорванные швы видна ветхая подкладка… И еще одно угрожает и лодкам и мыслям: подводные камни. Тот, кто сидит у руля или под парусами, должен хорошо знать коварные мели и умело направлять судно в глубокие, безопасные воды…