Юозас Апутис - Мост через Жальпе

Там, на другом берегу, сейчас тоже вечер, может, только начинается, может, и там гордо шагает по песку женщина, презревшая бытовые мелочи, с какого-нибудь мола или столба прыгают дети, под звон колоколов старушки гурьбой направляются в костелы, держа в скрученных временем пальцах нежные ладошки внучат.

Окажись он сию же минуту там, да владей каким-нибудь общим с ними языком — он рассказал бы им о своих родителях, своей деревне и своем городе, отобрал бы интереснейшие моменты из великого множества — чтобы моменты эти сближали, сглаживали углы, чтобы объединяли, чтобы на том берегу и на этом, на тех берегах и на этих ждали, наконец, друг друга, как ждут любящие сестры и братья. Ничего больше не требуется, только братской любви. Какая, в общем, радость, что наконец сошлись вместе все, кого сотворил когда-то господь, научив думать и подсказав, как надо произносить слова… Плывите к нашему берегу, плывите с детьми, возьмите и самых маленьких, такая теплая у нас осень, мы отправимся на поезде в дзукийские леса, будем аукать, собирая грибы, которых нету — высушила засуха землю, я покажу вам дорогу через ольшаник, по которой ходил в школу и много раз покидал свой дом, на которой не раз, пока солнце карабкалось вверх по ветвям ели, тосковал по далям, на которой, заслонив рукой глаза от пыли, много раз глядел туда, где садится солнце, зная, что для кого-то оно не садится, а велит гнать коров домой, велит одеваться и выходить на вымытые улицы или гулять под вековыми липами, когда костелы и колокольни городских ратуш объявляют вечерний час. Я отвезу вас к речке Бальчя — ее нет на карте, она еще не вращает турбин, она такая, какой была, когда по мосткам через нее я спускался в пойму, потом поднимался на обрыв, а оттуда приходил в огромный город моего детства, где стоит на площади невеселый жемайтиец…

Прыгаю и я с мола вместе с детьми, прыгаю и плыву! А когда, умаявшись, я выкарабкаюсь на песок, не запрещайте своим детям, не ругайте их — пускай бегут полюбоваться на меня! Пускай бегут полюбоваться на говорящего на этом древнем языке кита, который, едва отдышавшись, постарается вымолвить слова:

— Братья мои, люди, братья!..

Услышал свой голос и огляделся, не обратил ли кто внимания. Да нет, никто. Увидел и одинокую женщину — она шла как раз под молом, вынырнула из-под него возле лестницы; я бросил на нее короткий взгляд, мглистый горизонт был куда важнее и говорил больше. Где-то далеко, на краю моря, полыхнул свет — вроде розовых глаз. Корабль включил прожекторы или сверкнуло окно в лучах закатного солнца (здесь-то оно уже зашло)? Взгляд его так и впился в эти огни, не мог его отвести, а огни то исчезали, пропадая, то снова вспыхивали и пунктиром убегали в сторону. Наконец из множества огней остались только два, они успокоились, перестали мерцать, сблизились… Огни были похожи на покрасневшие волчьи глаза! Да, это были красные глаза разъяренного волка!..

Торопливо шел он по молу к берегу, то и дело оборачиваясь, — красные волчьи глаза вонзались в спину.

Волчьи глаза в его воображении, в снах были стандартными, традиционными, как он любил выражаться. Два раза в год, а то и чаще, снился ему похожий, почти одинаковый сон, разница была только в действующих лицах — иногда это были известные ему люди, иногда совсем незнакомые, но непременно в конце сна (точнее говоря — в продолжении сна, конца-то не было, он просыпался от страха) ему приходилось прыгать в кошмарную водяную глубь, грязную и вихрящуюся; он падал, сражался с волнами, а берег был настолько высок, что разгуливающие на нем люди казались крохотными букашками. Поначалу, спрыгнув с обрыва, он надеялся легко выбраться, какое-то время даже не хотел плыть к берегу, нырял, резвился в воде, а когда не мог уже больше в ней находиться, когда наступало время стосковаться по берегу, его мгновенно покидали силы, так основательно покидали, что вода начинала его засасывать; он разражался криком, но люди наверху или не видели его, или, даже слыша, продолжали преспокойно гулять, не обращая внимания — он находился за пределами их мира. И когда, объятый ужасом, он издавал последний крик, с бетонной набережной в бушующую мутную воду спрыгивал длинный волк; было видно, как тянется в воздухе его пухлый хвост. Бултыхнувшись в воду, волк делал вокруг него, тонущего, круги, исчезал, подобно слаломщику, из орбиты вращения, но тут же возвращался; когда его покидали последние силы, волк разевал пасть, утыканную будто штакетником зубами, хватал его за талию, делал еще несколько кругов по воде, потом выпрямлялся и в прыжке ракетой вылетал на берег. Бросал его, обнюхивал, сунув морду к лицу, проверял, жив ли, и вскачь уносился по клеверному полю — вся вода к тому времени куда-то пропадала. На опушке он оборачивался, и тогда уже наступала жуткая, напоенная липкой сыростью ночь; устрашающе загорались его глаза. В лесу он еще раз оборачивался, и два розовых луча света ломались на стволах деревьев.