В амбаре — угол именно этого амбара в старое доброе время приподнял Кабан — долго шарит, пока не находит цепь и замок, поступью победителя возвращается к реке, намертво садит лодку на цепь.
Собака, когда Лисица возвращается, подпрыгивает, тычется лапами в колени и бедра. Лисица гладит ее. Приятно собаке, что у нее такой могущественный хозяин.
— Где тебя вечно носит? — сонно спрашивает жена Лисицы.
— Лодку купил.
— Никак пьян? Болтаешь.
— Ей-богу, выпил.
— Почему ночью?
— Днем некогда.
А мы-то думали, ночь коротка. Не так уж коротка. Лисица не успел еще как следует заснуть, а собака и вовсе не заснула, стала рваться с цепи и лаять. Первой проснулась жена Лисицы, потом и он. Послушал, встав, подошел к окну. Собака между тем притихла, изредка только рычала и негромко скулила.
— Сходить, что ли, посмотреть. Что-то не так, — сказал Лисица.
— Чего это тебе не так? Молодая и глупая собака, увидит кошку или мышь услышит — и брешет. Не скоро еще привыкнет и образумится.
— Думаешь?
— Да она каждую ночь так.
— Правда? — с трудом выговаривает сонный Лисица.
— Говорю, что так. Ты же спишь, как убитый, и не слышишь.
Собака тявкнула еще несколько раз, потом стала что-то грызть и зарычала, как будто у нее захотели отнять кость.
Заспались, едва успели подоить коров да догнать деревенское стадо. Возвращаясь, Лисица пошел тропинкой вдоль реки — чувствовал, наверное, неладное. Лодка была разбита в щепки, ни цепи, ни замка, шеста и того не было. А сено у сеновала было мокрое, хоть выжми, и, будто трактор, воняло керосином.
Собаке керосин не очень-то нравился, она воротила нос в сторону, но больше, правда, в сторону трех костей, брошенных к конуре. Одна еще была не обгрызена до конца.
— Говорил я… — войдя в избу, печально сказал Лисица.
— Чего говорил?
— Что посмотреть надо.
— И что?
— Да все. Дурак, и кончено. Вот гадство, почему я не послушался собачьего голоса?
Теперь, если соберутся люди да увидят Кабана, говорят — Машинка с Кубы, а увидят Лисицу, смеются — Собачий голос.
ЛИДИЯ СКОБЛИКОВА И ШАГИ ОТЦА
Памяти отца, Юозаса Апутиса
Да, все началось здесь. И в его деревне, что в пятнадцати километрах от этого городка; если идти напрямик, то будет примерно двенадцать. Будет долина речки Шешувис, будут два заброшенных поместья; в одном живет старуха, одевающаяся в лохмотья, она держит пятнадцать кошек, точнее, это кошки у нее держатся, блаженствуют на солнцепеке, и можно себе представить, что творится осенью да зимой, когда солнце прячется или перестает греть, и вся эта орава перебирается в дом. Там, по берегам Шешувиса, в мае выбрасывает белые флаги черемуха — мир, покой, благодать, а в голове у мальчика — всякие дальние страны, какие-то будущие победы. Время, когда ты окажешься в бесконечной дали; в мыслях — время, которое ждет тебя с распростертыми объятиями, задыхается без тебя, так что спеши, жми, не жалея сил.
Второе поместье будет на высоком берегу Шешувиса, по левую руку; туда согнан обобществленный скот, там, когда вечером идешь из школы домой, частенько тебя догоняют сани, припорошенные сеном или соломой, в них сидит мужичок, болтаются уши шапки, тощая лошадка переходит на рысь, только если заорешь благим матом, мужичок предлагает подвезти, он в подпитии, настырно расспрашивает обо всем, вскоре выясняется, что он близко знал твоего отца, что они с ним когда-то (это только тебе кажется, что когда-то…) вместе батрачили у кулака, потом у помещика и вместе служили в армии в Алитусе и играли в духовом оркестре. И мужичок знай нахваливает твоего отца, давая понять, что у такого хорошего отца не может быть плохого сына. Смешно — может, он бы и рад быть плохим, да все некогда, все негде и нет никаких возможностей. А когда представлялась возможность, то и бывал плохим: разве не ловил скворцов и не привязывал их ниткой за лапку, разве не забирался на высоченную ель, чтоб достать едва оперившегося птенца из гнезда лесных голубей, разве не кормил потом его, не лечил, пока к вечеру второго дня голубок не посинел окончательно и не спрятал навеки черный клювик под голым крылышком…
Да, здесь. Именно здесь, в этих пустошах, в этих лесах, на этих дорогах да тропах, все, пожалуй, и началось, стало обретать смысл… В этой школе, которая стоит на пригорке и которую еще долго после войны называли прогимназией; да, все началось здесь — он знает наверняка, и холодок пробегает по телу, когда затаенная мысль, проклюнувшись где-то в глубине мозга, силится выбраться на поверхность, принизить все, что происходило здесь, в этих священных для него местах, однако другие, обнадеживающие мысли не дают ей выйти на свет, заглушают, а та мыслишка дребезжит чуть слышно — вроде бубенцов едущей за версту лошади, — да, все началось именно здесь, только, милый мой, не здесь ли все и кончилось, не здесь ли кончилось умение брать, брать, брать, лепить к себе, к ушам, ногам, спине, голове все, что попадется на твоем пути, лепить, как лепит ласточка гнездо, — с той лишь разницей, что ласточка лепит устремленнее, сознательнее, а ты лепил, блуждая в отроческом тумане. Но ведь бывает же, что и ласточкино гнездо падает наземь, так почему не может упасть и это твое гнездышко?
Читать дальше