Дорис Лессинг - Трава поет

— Надо выпить, — просто сказал он, словно обращаясь к одной из своих женщин, и Мэри подчинилась.

Потом он осторожно забралу нее стакан, поставил на стол и, увидев, что хозяйка стоит ошарашенная, не зная, что делать, произнес:

— Мадам, надо лечь в постель.

Мэри не двинулась с места. Мозес неуверенно протянул вперед руку, не желая дотрагиваться до нее, белой женщины, неприкасаемой, и все-таки взял ее за плечо. Мэри почувствовала, как ее, мягко подталкивая, ведут через комнату в спальню. Это было настоящим кошмарным сном, когда человек бессилен перед творящимся ужасом; Мэри всю мутило, потому что она чувствовала на своем плече руку чернокожего. Ни разу, ни разу за всю свою жизнь она и пальцем не дотрагивалась до туземца. Когда они подошли к постели, Мэри, все еще ощущая мягкое прикосновение руки к своему плечу, почувствовала, что у нее кружится голова, а все кости будто сделались ватными.

— Мадам надо лечь, — снова повторил Мозес, на этот раз нежно, почти отечески.

Когда она уселась на кровать, он ласково надавил ей на плечо и уложил на подушки. Затем Мозес снял ее жакет с двери, где он висел, и накрыл им хозяйке ноги. После того как слуга вышел, Мэри снова охватил ужас: она лежала, онемев, потеряв дар речи, не в состоянии понять смысл произошедшего.

Через некоторое время она заснула и пробудилась ближе к вечеру. За окном маячил прямоугольник неба, на котором громоздились грозовые тучи, залитые оранжевым светом заходящего солнца. Некоторое время Мэри не могла вспомнить, что же произошло, а когда к ней вернулись воспоминания, с ними вновь пришел и ужас — леденящий, черный. Она подумала о том, как беспомощно плакала, не в силах остановиться, как, подчиняясь воле чернокожего, выпила стакан воды, как он, подталкивая ее в плечо, провел через две комнаты к кровати, как заставил ее лечь и укрыл ноги жакетом. Громко застонав, Мэри вжалась в подушку, преисполненная отвращения, словно ей пришлось дотрагиваться до экскрементов. И, невзирая на мучения, в ее ушах продолжал звучать его голос — твердый, добрый, повелевающий, отеческий.

Через некоторое время, когда в комнате стало уже довольно темно и лишь белые стены тускло маячили, отражая свет, все еще тлевший в верхушках деревьев, чьи ветви пропускали последние отблески заката, Мэри встала и поднесла к лампе спичку. Пламя вспыхнуло, заметалось, а потом успокоилось. Теперь комнату наполнял янтарный свет, а по стенам ползли тени, отбрасываемые притаившимися в ночи деревьями. Мэри припудрила лицо и долго сидела у зеркала, чувствуя, что не в силах сделать ни единого движения. Она не думала, лишь боялась, а вот чего — сама не знала. Она чувствовала, что не может выйти, покуда не вернется Дик. Без него она не сможет вынести общество туземца. Наконец пришел Тёрнер, он с тревогой посмотрел на жену, сказав, что она проспала весь обед. Он выразил надежду, что она не заболела.

— Нет, — покачала головой Мэри, — просто устала. Я чувствую… — ее голос стих, а лицо приобрело бессмысленное выражение.

Они сидели в круге тусклого света покачивавшейся лампы, а Мозес неслышно крутился возле стола. Долго, очень долго она не поднимала глаз, хотя, как только слуга вошел, черты ее лица приобрели настороженное выражение. Когда Мэри все-таки заставила себя поднять на него глаза и мельком посмотреть ему в лицо, она успокоилась, поскольку в отношении Мозеса к ней не наблюдалось никаких перемен. Как всегда, он смотрел на хозяйку как на пустое место, двигаясь с отсутствующим видом, подобно лишенному души механизму.

На следующее утро Мэри заставила себя пойти на кухню и нормально поговорить с Мозесом. В страхе она ждала, что слуга снова заявит о том, что уходит. Однако этого не произошло. И лишь несколько недель спустя до Мэри дошло, что он остается, отозвавшись на ее мольбы и слезы. Мысль о том, что она добилась своего таким способом, казалась ей невыносимой, и, поскольку Мэри избегала вспоминать о произошедшем, она стала медленно приходить в себя. С облегчением избавившись от мучивших ее мыслей о ярости Дика, позабыв о постыдном срыве, она снова стала делать Мозесу замечания холодным, язвительным тоном. Однажды, дело происходило на кухне, он повернулся к ней, посмотрел прямо в глаза и произнес с удивительной пылкостью и укоризной:

— Мадам просила меня остаться. Я остаюсь помогать мадам. Если мадам сердиться, я уходить.

Категоричность тона заставила ее остановиться. Мэри почувствовала беспомощность. Ведь этот чернокожий заставил ее вспомнить, почему он все еще на ферме. Кроме того, раздражение и обида в его голосе свидетельствовали: слуга считает, что она поступает несправедливо. Несправедливо! Ей-то все как раз представлялось совсем иначе.