Идрис Шах - Афганский караван. Земля, где едят и воюют

Допустим, человек что-то вообразил. Если этот человек – вор, то он уже на полпути к успеху. Он может представить себе, как крадется по крыше с намерением украсть дорогую вазу. Может представить, как удирает от погони, не говоря уже о предварительном переживании того душевного подъема, коим сопровождается захват вожделенной добычи.

Не менее ценным является и самообман, при котором человек, по сути, похищает нечто – пусть даже это лишь здравый смысл, время и перспективы – у самого себя.

И наконец, наиболее важным я полагаю прием, доступный только истинным мастерам, – внедрение своих фантазий в умы других людей, с помощью чего вор может проторить дорогу к удачной краже и даже спасти себе жизнь.В качестве иллюстрации к последнему тезису я приведу вам пример из собственного опыта.

Здесь Латиф сделал паузу, и слушатели затаили дыхание, понимая, что находятся в присутствии гения, оставившего неизгладимый след в истории и готового поделиться с ними частью своих секретов.

– Однажды, – снова заговорил Латиф, – я угодил в крайне тяжелую ситуацию. Меня поймали – да-да, и Латиф порой давал маху – и бросили в темницу. Этому способствовали ловкость главного визиря и предательство, но, поскольку детали моей поимки никак не связаны с воображением, я не стану сейчас тратить на них время.

Властный и хитроумный визирь содержал меня в отдельной камере: он хотел вскорости торжественно объявить царю, что ему удалось схватить самого Латифа-вора, и надеялся получить за это хорошую награду.

Через слугу визиря, сочувствующего всем несчастным, попадавшим в лапы к его хозяину, я отправил весточку своим товарищам по профессии, однако их ответ оказался неутешительным. Вся наша компания скрывалась на некотором отдалении от города, и кое-какие дополнительные трудности мешали организовать мой побег в ближайшие два дня, так что мне приходилось рассчитывать только на собственную смекалку и воображение.

Двух дней я ждать не мог. Визирь, снедаемый нетерпением и предвкушающий свой триумф, собирался заявить государю о моем пленении уже нынче вечером, а тот, безусловно, потребовал бы привести меня и казнить на месте, ибо я заронил у народа сомнения в его всемогуществе тем, что не один год водил за нос его прислужников.

В своем воображении – ведь именно о нем, не забывайте, мы и толкуем – визирь рисовал меня лежащим в темнице. Таким же образом он видел и себя – видел, как он докладывает обо мне царю и получает свою награду, скажем, в тысячу золотых. Как раз воображение этого злокозненного министра я и решил использовать против него самого, подключив к делу свое собственное.

Я догадался, что по пути во дворец, на высочайшую аудиенцию, визирь зайдет ко мне поглумиться и похихикать. Я также знал, что больше всего на свете, если не считать власти и денег, визирь любит… чеснок. И я уговорил своего тюремщика добыть мне немного самого свежего, самого лучшего чесноку, какой только можно было найти в городе.

И вот визирь появился в темнице, он был облачен в свои парадные одежды, лучился самодовольством и весело потирал ладони. Увидев его, я встал и притворился смущенным, спрятав руки за спиной. Естественно, он шагнул вперед и потребовал показать, что у меня там. Будто бы с неохотой я протянул ему чеснок.

Едва увидев любимое лакомство, он схватил его и принялся жевать без остановки, покуда не съел все до конца. Первая часть моего плана была успешно выполнена. Теперь следовало перейти ко второй. «Мой господин, – сказал я после того, как он известил меня о своем намерении сообщить царю, что меня взяли в плен, – я принимаю свою судьбу с должным покорством. Однако позвольте мне смиренно посоветовать вашей милости, съевшей немалую порцию чеснока, не дышать царю в лицо во время беседы с ним: вы ведь знаете, что чесночный запах не назовешь райским дуновением».

«Ты прав, собака», – благодушно согласился визирь и прошествовал дальше. Третья часть моего плана опиралась на то, что царь, подобно многим монархам, вынужденным мириться с постоянной угрозой обмана, мятежей, заговоров и прочего в том же духе, должен быть крайне подозрительным человеком. Я рассчитывал, что воображение царя ошибочно истолкует странности в поведении его главного министра.

И действительно, когда визирь приблизился к царю, дабы нашептать ему новости, он отвернул лицо, стараясь не дохнуть в монарший лик чесноком. Как я и предполагал, царь счел это признаком того, что у визиря есть некий тайный умысел. Его распаленное воображение нарисовало ему такую картину: придворные задумали переворот, и визирь, зная об этом, не хочет создать у них впечатление, что он чересчур близок к царю, надеясь, что тогда они пощадят его после низвержения законного монарха.