Сергей Алексеев - Узел - повести и рассказы

— Я начальник.

— Каретин?! Во повезло! Говорят же, на ловца и зверь бежит. Тогда давай знакомиться: Борис Межинский. К тебе по делу, начальство отрядило. В общем, принимай гостя по всем правилам. А ты что один сидишь?

Каретин не ответил. Пригласил Межинского идти в лагерь, помог ему надеть рюкзак, и они пошли, стараясь держаться рядом.

… Лагерь у маленького ручья будто растворился в тайге — тишина. Выдает его лишь столбик, подкрашенный снизу огнем и искрами дыма, да одинокая согнутая фигура около — не поймешь издалека: мужская ли, женская. В крайней палатке храп сливается с треском далекой ночной птицы. Пляшет горизонт зигзагами колючих вершин почерневших от ночи пихтачей, редко выбрасывая одинокие, топорщащиеся голыми сучьями-ребрами, высоченные сушины. Тишина. Замолчал даже ручей, шумящий днем на камнях.

Каретин с гостем вошли в свет костра. Поля не обернулась, а еще ниже пригнула голову к коленям.

— Не спится? — Он погладил, погрел зябнущую Полинину спину глазами. — Завтра подъем в пять.

Ни слова.

— О-о! Хорошо живете! Даже дама есть. Что же она не спит? — Межинский сел напротив Поли, а спрашивал у Каретина.

— Ты у нее узнай… Ладно, я пойду ночлег приготовлю, а ты, — Каретин посмотрел на Полю, — покорми человека. Там у нас осталось что-нибудь?

Каретин обходил палатки в поисках запасного спальника, который кто-то из любителей мягко поспать утащил из складской палатки, а у костра перекатывался веселый басок Межинского:

— Так как же вас зовут, прекрасная Дульсинея Тунгусская?

Полина пристроила чашку у огня, не обращая на него внимания.

Отпугнутая приходом людей от своих дум, она не успела еще понять, что перед ней незнакомый человек.

Борис «красноречил»: философствовал, выдавал анекдоты, хохотал — посмотреть со стороны, будто развлекал сам себя. Разговорил все же, не выдержала:

— Слушай, парень, отстань ты ради бога, не до тебя.

— У вас неприятности, горе какое? Расскажите, а вдруг помогу? Может, я великий врачеватель душ человеческих?

— Трепло ты.

— Зачем же так резко?

— Затем! Сначала имя, два дня ухаживать будешь, а потом переспать предложишь — вот ваша мужская психология.

Теперь Борис никого не корчил и не играл:

— Вас кто-нибудь обидел? Вам тяжело одной среди мужиков?

— Пожалел? — Полипа, как обломком стекла, чиркнула глазами по физиономии Бориса.

— Да нет, как сказать… — замялся тот.

— Никак. Сиди и молчи. Заколебали своей жалостью, сочувствователи. Кроме корысти, нет ничего в вашей жалости.

Полина уставилась в зябнущий, слабый огонек, доедающий последние дрова в костре, а Борис встал, походил у костра, потеребил бородку, похлопал по карманам, достал папиросы, сунул одну в рот, нагнулся к костру и, поймав голой рукой головню с последним огоньком, прикурил, бросил назад. Огонек потух, и лицо Полины исчезло в темноте. Словно извиняясь, Борис выдавил:

— Я же только хотел спросить, как вас зовут.

— Полиной меня зовут, что еще?

— Ну вот и прекрасно, — заулыбался Борис, — а меня всегда звали Борькой. Промывальщик по профессии, алиментщик волею судьбы, бродяга по убеждению.

— Я же сказала, что ты трепло.

— Не трепло, а веселый человек. Понимаешь, тоскливо без этого в тайге. Тоскливо быть серьезным. Кому романтика, кому экзотика, впечатления и тэпэ, а кому работа и больше ничего. Топ-топ, в ручье бульк-бульк. Поспал и опять: топ-топ, бульк-бульк. А что это тебя занесло сюда?

— Тебе-то что? Ну ладно, поболтали и хватит.

Полина лаской скользнула от потухшего костра и скрылась в палатке, хлопнув ее клапаном.

… Отправив говорливого гостя спать, Каретин подошел к Полининой палатке и спросил:

— Ты спишь?

— Что вы хотели, Виктор Ильич?

— Так, ничего. Устаешь?

— Нет, не устаю.

— Завтра отдохни, поможешь мне кое-что скопировать. Чертить-то умеешь?

— На уровне средней школы.

— Справишься.

— Я лучше на профиль пойду. — Ненастойчивый, безразличный голос.

— Усольцев один справится, — Каретин еще что-то хотел сказать, потоптался у палатки, погладил рукой брезентовую крышу, прислушался. Изнутри ни звука.

А когда уходил, услышал:

— Как хотите…

Полина лежала в просторном спальнике, подтянув колени к подбородку, и никак не могла согреться. В прорезь чуть белевшего вкладыша уставилась она застывшими глазами в морщинистый угол палатки, в котором с тоненьким писком безуспешно колотились о брезент комары. Другие, растолстевшие от выпитой крови, без движения сидели, словно приклеенные, блаженствовали, и им, наверное, сейчас было все равно. От слабо натянутых стенок палатки исходил серый свет. Над Подкаменной Тунгуской зависли белые ночи. Полина не могла согреться и не могла уснуть. В ушах стояли робкие слова Каретина и, будто перечеркивая их, веселый самоуверенный голос Бориса. Ей казалось, что он не похож ни на вздыхающего Каретина, ни на остальных в отряде, плоско шутящих и подобострастно смотрящих. Сквозь его наигранность пробивалось что-то сильное, уверенное в себе, такое, будто он один знает, что будет с ним завтра. И чем чаще проглядывало улыбающееся лицо Бориса в сумраке других лиц, тем сильнее разбирало Полину женское любопытство. Оно подкрадывалось, напоминая то взмах его руки, то щеточку густой бороды на сухом лице.