Сергей Алексеев - Узел - повести и рассказы

Мы улеглись с Гришей в спальники, и он сразу же засопел, а я еще долго лежал с открытыми глазами, и в_ ушах вместе со взрывами проносились английские фразы на политические и международные темы, гулкий голос Худякова, вой собак и снова взрывы, от которых вздрагивала земля. Я уснул под этот грохот и тут же увидел прямую, как стрела, просеку и геофизиков, которые один за другим нависали надо мной и все требовали, чтобы я не копался и делал взрыв. Потом оказалось, что я не взрывник в сейсмопартии, а сейсмограф. Что я лежу на земле и слушаю отраженную волну. В руках был сломанный карандаш и английский разговорник, где мне надо вычерчивать кривую. Но вместо толчков отраженной волны я услышал собачий вой и стал записывать его нотными знаками…

Утром, взглянув издали на дом Худякова, я увидел у его крыльца дощатую загородку, которой вчера не было.

— Напугался! — сказал Ладецкий. — Думает, мы собак его уведем. Загородил, а они выли всю ночь…

Однако после первого же взрыва на профиле собаки как всегда примчались к нам, ошалелые и возбужденные. Я подозвал к себе кобеля, и он немедленно, обрадованно подскочил ко мне, ткнулся в колени и завилял хвостом. От вчерашней озлобленности ничего не осталось. Ладецкий подошел ко мне и тоже потрепал кобеля.

— Ишь, ручной стал, — сказал он. — А вчера окрысился на меня, думал, порвет…

Спустя два часа на профиль пришел Худяков.

— Работаете, значит, — сказал он мирно.

— Работаем, — подтвердил Пухов. — А что?

— Так… — бросил Худяков. — К чему она, работа ваша? Для чего взрываете?

— Землю прослушиваем, — улыбнулся Ладецкий. — Узнаем, что в ней лежит.

— Ну и узнали? И чо тут под Плахином лежит?

— Камералыцики расшифруют записи — узнаем, — бойко доложил Ладецкий. — Может, и нефть лежит.

— Э-э… нефть… — протянул Худяков многозначительно. — И долго вы тут греметь собираетесь?

— До осени, а потом еще и зимой, по болотам, — объяснил Пухов. — Так что, дорогой сосед, нам еще долго вместе жить.

Худяков промолчал, оглядел просеку, вездеход-буровую, что виднелась в ее створе, вздохнул и поплелся назад. Собаки бросились к нему, заюлили возле ног, кобель все пытался прыгнуть ему на грудь, забегая вперед, а сука норовила лизнуть руку, но Худяков брезгливо отдергивал ее и замахивался на Шайтана.

После обеда я отправился на соседний профиль, где буровики за ночь прошли несколько скважин, и столкнулся там с Худяковым. Он стоял у лиственницы, привалившись к ней плечом, и наблюдал, как геофизики устанавливают сейсмографы. Собаки сидели по обеим сторонам от него и тоже глядели на бегающих по профилю людей. Я опустил заряд, разбросил провода и подал сигнал «в укрытие». Худяков не побежал, а присел на месте и стал выглядывать что-то в небе. Собаки подняли головы и залаяли. Сирена провыла, и я крикнул Худякову:

— Ложись! Собак держи!

Он послушно выполнил команду, и я, встав на корточки, начал подключать клеммы аккумулятора. Завернул барашек-гайку первой и только прикоснулся проводом к другой, как ударил взрыв. Я от неожиданности пригнулся, конечно, запоздал, и брызги грязи больно стеганули по лицу. Я отбросил машинку и сел, соображая, что могло произойти.

— Мельников! Чего у тебя там? — заорал Пухов и, поднявшись с земли как с низкого старта, побежал ко мне, Он увидел грязь на моем лице, сел рядом и начал ругаться. — Я тебе давно говорил, сделай магистральный провод длиннее. Лень-матушка замучила? Так без глаз останешься…

— Его же после каждого взрыва по два метра отрывает, — объяснил я, — да и не в проводе дело…

— А в чем?

— Машинка, вроде, замкнула или кнопка…

Я несколько раз надавил кнопку: она работала исправно. Отвинтил крышку, заглянул внутрь — все на месте.

— Значит, блуждающие токи, — предположил я.

— Токи… — проворчал Пухов. — Сам блуждаешь где-то…

Я оглянулся назад и поймал взгляд Худякова. Он стоял в прежней позе, привалившись к дереву, и улыбался. Собаки неподвижно сидели возле и тоже щерили в улыбке желтые зубы.

С того дня Худяков почти каждый день стал приходить на профили. Он почти ни с кем не разговаривал, молча наблюдал за нашей работой, потом сидел с нами в обед возле, костра, но не ел, а без конца сворачивал цигарки и курил. Всякий раз, когда я начинал крутить ручку сирены, он вздрагивал, смотрел в небо и плюхался на живот, крепко прижимая к себе собак. Мы постепенно начали привыкать к нему. Многие уже окликали его, здоровались, а то и просили помочь что-то подержать или принести. Однажды утром он пришел в лагерь и принес мешок вяленой рыбы. Подал Грише и проронил: