Павел Кренев - Под Большой Медведицей

– Скажите, чем вы тут занимаетесь?

– Вообще или сейчас? – попросил уточнить Евгений Александрович и смазал по чурочке.

– Для начала вообще.

– Мы реставрируем Соловецкий монастырь, – твердо ответил интервьюируемый и по-газетному добавил: – Наша задача его восстановить.

– Та-ак, – сказал Феофан, – и много вас тут, реставраторов?

– Двое мастеров нас, я да Павел Константинович.

– И все?

– Студенты еще помогают, приезжают иногда…

– Скоро все восстановите?

– Трудно сказать, дело творческое…

– Та-ак, а сейчас чем занимаетесь?

– Лемешины тешем из осины, лемех, так сказать, для головок церквей.

– Много в день вытесываете?

– По-разному, дело творческое…

Топор опять не попал по чурочке, воткнулся в пол. Евгений Александрович качнулся на табуретке.

«Вот работнички! – со злостью размышлял Феофан, возвращаясь на теплоход. – Эти нареставрируют, сто лет так будут восстанавливать Соловки…»

На лопшеньгский рейд стали под вечер. Солнце, разогретое за день, раскаленное, прожигало себе путь к горизонту. От берега к теплоходу спешили – стучали разноцветные дорки.

Феофану не хотелось расставаться с Сергием, он привык к этому волосатому, незаметному с виду парню с чисто детской душой.

– Поехали ко мне, Серега, а? Вместе жить будем, рыбу ловить, места у меня хватит… Бабу подберем, детей нарожаешь… Помором настоящим сделаесся…

Говорил он так несколько развязно и паясничал, чтобы скрыть тягость прощания. Он знал, что не поедет к нему Сергий, совсем не потому не поедет, что отвергает простого рыбака Фаню и их нелегкий рыбацкий труд, а лишь потому, что у него своя жизнь. А жаль, что не будет в Лопшеньге Сергия, – мало таких… Почти и нет-то таких.

Сергий просил приезжать в гости. В голубых глазах его стояла искренняя печаль. И пока Феофан мог из убегающей от теплохода дорки разглядеть его лицо, видел, как Сергий все время то ли говорил, то ли шептал ему что-то вослед. И махал рукой. А Феофан стоял в лодке, кричал вполголоса то ли ему, то ли себе:

– Понял я тебя, поня-ал!

Ночью, после вечерней нервотрепки, устроенной бригадиром Пищихиным, Феофану приснилось, что колокол «Борисович», лежа на морском дне, не молчит, а монотонно издает тихий погребальный звон. Вода над колоколом будто бы покрыта толстым-толстым льдом, а на том льду сидят, прижавшись друг к другу, три уставшие и озябшие сестры – Красота, Гармония и Любовь, постаревшие и седые, и слушают колокольный звон, плачут над «Борисовичем». И Феофан бежит и бежит к ним из дальнего далека, с какого-то крайнего морского угла, бежит медленно, постоянно спотыкается о торосы и падает. Он несет за пазухой горящую свечку, чтобы отогреть, чтобы выручить бедных этих старух.

Феофан вышел из дому рано. Солнце только-только привзнялось багровым диском на горизонте и еще не успело подогреть утреннюю стылость. Но надо было поспешить: охота – дело кропотливое, неожиданное, неизвестно, что может задержать, а по хозяйству дел невпроворот, за выходные надо многое поспеть.

Когда вышел за околицу и поднялся на угор, остановился, присел на бугорок, закурил.

На траве, подсвеченной солнцем, посверкивали красные искорки инея. Посреди озера Середнего, что раскинулось сразу за угором, плавало длинное облако тумана, похожее на белый дым. Сквозь него тускло просвечивали бесформенные очертания маленького островка с двумя растущими на нем корявыми соснами. Островок казался отсюда, с угора, пароходом, севшим на мель, и оттого чрезмерно и надсадно дымящим.

По бокам дорожки, что вела вниз, к озеру, росли редкие и низкие осины. Ветер да холод раздели их донага. Но у каждой кое-где висели на концах веток кучки огненно-красных листьев. Осины долго сопротивляются морозам. Уже совсем засыпая, уже заметенные снегом, они сжимают в своих руках-ветках эти красные лоскутья как доказательства своей стойкости и верности жизни.

Стылый воздух был прозрачен и безмолвен, только будто позванивал слабо и тонко неизвестно в какой стороне.

– Красота, надо же! – сказал Феофан сам себе с невольным восхищением. – Жалко, зараза эта не видит.

Заразой он называл Зинку, свою жену. Та ушла от него этой весной, и Феофан теперь, когда восхищался чем-то или же, наоборот, горевал, всегда жалел, что Зинки не было рядом. Она умела и восхищаться, и горевать, и Феофану это нравилось.