Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

А на печи тесто доходило. По твердой задумке, хотелось Параскеве вернуть в свадьбу забытый обычай, похвалиться невестушкой перед гостьми: думалось, у кого-то там блудят девки, чего греха таить — горят нетерпежом, а у нее молодка не из той породы, себя до времени соблюла, донесла до мужа сполна, не проливши ни капли. Так мечталось Параскеве вознестись в общей радости, ведь ее твердой рукой положена эта свадьба, но как повернулось вдруг все, вот поди ж ты, угадай наперед. Распорядись теперь по трезвому уму, не пори горячку, хоть душу и пилит тупая ревностная обида. Ах ты… ох ты… И тесто куда девать, поди, квашню рвет.

Потыкалась Параскева в углы, слепо помыкалась и, поникнув, загорбатев сразу, потянулась стряпать показную кулебяку.

А свадебщики-гулевщики, опухлые, едва продрав глаза, уже кучились за столом, полнились нетерпением, молодых ждали. Саня, старший из сынов, весь растерзанный, одичалый, граненым стаканом холодил лоб, прятал за толстое стекло фиолетовый налившийся синяк.

— Ой, трубы-то горят, — хрипло охал и матерился шепотом. — Горючкой бы залить.

Братан Василист пламенел возле широким лицом, словно и не гулял вчера, нарочито не замечал Санькиных страданий и вил странную словесную канитель, наверное, мало понятную и самому:

— Ты слышь? Утром-то по радио. Я и говорю, это как понять? Все плохо и плохо… Деньга у американцев опять пала в цене. Я и говорю, это ж как? Помочь бы, а то что…

Саня оглашенно взглянул на братана.

— Ну что, вовсе? — крутнул у виска пальцем, но заметил взгляд погорельской родни и потемнел. — Трубы-то горят. Залить бы горючкой.

— Я и говорю, это как понять? Вчера в Америке деньга пала, сегодня, передавали, опять пала. А как людям теперь жить? Нужна, говорю, помощь… Это что у тебя за фонарь? Ой-ой, парень, не рог ли наставили, — с умыслом намекнул Василист.

— Да в темноте зашибся, — неохотно буркнул Саня, уводя разговор в сторону. — Где они там, что, век ждать? В одеялах запутались?

— Они-то разберутся, а тебя-то как понять. Наверное, не зашибся, а ошибся? — не отставал Василист. Но Саня вспыхнул, зачастил, заикаясь:

— Слушай, да иди ты… Ну окосячился, зашибся, ну, рог наставили. Твое-то собачье дело какое. Может, и забодали, по губам помазали, а не попробовал. Сыт, наелся? Иль еще добавить на второе?

— Говоркой ты, парень, погляжу. Я и говорю, ошибся. Жена в Ленинграде с пузырем, вот-вот осчастливит, а он… Ох и боевой. — Василист перебил небрежно, да и говорил нудно, с растяжкой, но глаза сразу почужели, и что-то отстраняюще холодное прояснилось в них. — А насчет добавки? Так и получишь, не отходя от кассы.

— Эй вы, эй, — окрикнули запетушившихся сродников. И тут появился долгожданный Степушка с затаенной тоской на понуром лице, потоптался сперва у порога, выбирая место взглядом, но во главу застолья, где пустели их стулья, не сел, притулился возле Василиста.

— Молодуху-то где потерял? — Саня плюнул на ладонь и пригладил косую челку. — Как медок-то, сладенек?

— Заткнись…

— Вот-вот, всегда так. Чуть что — и заткнись сразу, — еще ерничал Саня, украдкой подмигивал погорельской веснушчатой курочке, постно поджавшей покусанные до синевы губы, которую так и не ощипал минувшей ночью. Хмельная страсть, винная блажь, что ты делаешь с человеком, какие только веревки и не вьешь из него, заставляя выкидывать самые отчаянные сумасбродные коленца.

Ссора зрела над гостьбой, мрак густился, и чуялось, что в любое мгновенье возможна перебранка из-за самой зряшной пустяковины, а там и свара вспыхнет и затмит вздорных, раздраженных с похмелья мужиков, и сразу припомнится тогда все полузабытое, до времена таящееся во тьме души, и выплеснется в неожиданно случившейся горячке.

— Санька-то фуфло, слышь? — Нарочито отвернувшись, корил Василист сродника приподнятым тенорком. — Ты не обижайся на него, Степан, а лучше скажи, как понять мне? Вот, к примеру, в Америке опять деньга пала сегодня. А меня, если для факта взять? Наломался в работе, но зато все есть.

— Развел турусы, напустил дыму, — вмешалась тетка Матрена. — Дедки нашего на тебя нет. Он бы прояснил.

— Деда сюда, без деда не сядем за стол! — дурашливо завопил Саня. Вроде бы надолго не отлучался из горницы, а уже сумел ублажить душу, украдкой опохмелился, и сейчас всех готов был любить. Вот так случается с людьми: один после рюмки — душу нарастопашку, каждый для него — мил человек, а другому хмель душу стопорит, наливает ее желчью.