Вот и мой отец был в ладах с тальянкой, балалайкой, мандолиной, гитарой, имел страсть к игре не замирающую. И младший брат его, дядя мой, Валерий Петрович, до самой смерти играл на баяне; в нашей боковушке из-за тонкой переборки, оклеенной шпалерами, хорошо слышны были его музыкальные страдания; он мог часами «жать на кнопки», чем постоянно досаждал моему брату Василию, любителю тишины и покоя. «Все веселятся и веселятся со своей Маргаритушкой, — жаловался мне, багровея от отчаяния. — И не надоест ведь? Какой-то вечный праздник у них за стеной. Просто ужас один. С ума сойти можно.» Мы даже могли узнавать настроение Валерьюшки; когда он был «в худых душах», то тянул музычку гнусавую, песню вел печальную, с тоскливой ленцою, едва перебирая лады, наверное, уронив голову на полку баяна, а когда подпирало его житейской радостью, то гремел на весь дом, рвал мехи от плеча до плеча.
Но в меня, как и в братьев, музыкальная стихия не перешла от отца, я умею играть лишь на патефоне.
В четвертом ряду на фотографии стоит в одиночестве мой дедушка, Петр Назарович, из всех братовьев самый худенький, субтильный, в мундирчике, лицом особенно похожий на родителя, только без бороды и усов. Мне кажется, что он прожил жизнь, не снимая мундирчика с начала века до конца жизни, при всех режимах, — при царе, при белых и красных, при всех вождях и управителях. Он и в гробу-то лежал, смиренно сложив руки на груди, в потертой темно-синей почтовой форме с петлицами и начищенными латунными пуговицами.
И конечно же в семье видели судьбу старшего сына совсем иной, его, наверное, собирались учить дальше, чтоб пошел по стопам своего двоюродного брата Мельникова, а он, вот, взял и выкинул такой фортель: бежал из дома в глушь, в тундру, подобрал девку из крестьянской семьи лишенцев, нисколько не задумываясь о будущем, закинул тяжкую ношу себе на горбину преж времен, — вот и тащи теперь, упрямый дурачок, надсажаясь.
Свекровь похмурилась, побранилась, но когда пошли внуки, невольно примирилась с невесткой и даже полюбила её за доброе сердце. Но Петр Назарович, по-моему, так и не одобрил выбор сына: до конца дней своих он был всегда ровен со снохою, не повышал голоса, но был холоден и никогда не заступался за Тоню, особенно когда пришла в дом младшая сноха Маргарита и стала задираться, отвоевывать свое место под солнцем.
Писатель Сергей Васильевич Максимов обозвал уездный городок Мезень, приткнувшийся о край тундры, «Мерзенью», так «шибко» не показался он ему, не залюбился не только внешне, но и своим устроем, бытом и нравами, царящими в отдаленном захолустье, когда полицейский исправник полагался за Бога и царя. Но поморы, тамошний люд, населявший берега Белого моря со времен царя-гороха, — их спокойный добрый нрав, их внешняя красота и душевное благородство, — покорили сердце исследователя, и он поведал о русских старожильцах со всей любовью и почтением в своей не теряющей значения книге «Год на Севере».
Но для меня это родина.
По осеням, когда шли обложные дожди, городок заливало грязью, трудно было перейти на другую сторону улицы. Подкидывали доски, поленья, клоч травы, случайную щепину, кусок фанеры или кирпич, и задирая штанины, приподнимая подол юбки или полы пальто, постоянно чертыхаясь, перебирались на противоположный тротуар, чтобы там, в сырых травяных кущах, обметавших половицы мостков, почистить обувку. Более прожиточные насовывали на ботинки и сапоги зеркальные галоши с алой подкладкой; это была самая ходовая, фасонистая обувь на все случаи жизни, — хоть во двор выйти, навоз из-под скотины убрать, хоть на огород, иль в город «в шмудочный магазин», иль в гости. Надел галоши на шерстяные головки и ступай «куда хошь»: красиво, носко и шнурков завязывать не надо. Наверное, и у меня были какие-то галошишки, уже и не упомню. (Самая ноская, долговекая и неистребимая обувь, не требующая починки, — это своя шкуренка на босых ногах.) От разливов грязи спасали лишь тротуары: вдоль дороги по проспекту рыли канаву, поверх выкладывали лаги, а к ним приколачивали толстые доски; уж где ты их достанешь — твое дело, но под окнами своей усадьбы изволь устроить мостки из пиловочника, чтобы сидели они на своем месте крепко и добротно, чтобы в щели не пролезал женский каблук и не пролетало колесо велосипеда, чтобы не угораздило пешеходу, ступив на один конец половицы, получить другим по лбу…
Лишь в центре Мезени проспект был уложен торцовыми шашками, — короткими чурочками, напиленными из бревен, — но грязь от гужевого транспорта и сюда натекала тонким жидким слоем, как блинное тесто на сковороду. Торцовые шашки часто выбивало из дорожного полотна, и когда колеса попадали в невидимые просовы и зажоры, телегу сильно встряхивало. В июльские жаркие дни над этой частью проспекта обычно стлался хвост пыли. Но лето такое короткое, с поросячий хвостик, и непонятно, когда и куда оно снова просочилось сквозь пальцы; и вот который уже день бусит за окнами сиротский дождь, напояя землю; ушаты и ведра, выставленные под потоку, давно наполнились через край. Скорее бы зима, что ли.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу