Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

И Геласию вдруг так захотелось посидеть возле Пелагеи и потолковать с ней…

В эти же минуты между Радюшиным и Василистом, внуком старого Геласия, завязывается путаный смутный разговор. Председатель сидит по-хозяйски осанисто за двухтумбовым полированным столом, пустынным и тяжелым, как намогильная мраморная плита. Только порой наклоняется он, вроде бы порывается приподняться, и толкает по столешне тонкий бумажный лоскуток, круто исписанный. На короткую воловью шею Радюшина прочно посажена крупная породистая голова, лицо кирпичное, заветренное, оплывшее в подглазьях, нос оседлан тонкими очечками в золотой оправе. Василист — напротив, бочком на стуле, словно боится раздавить его, телом медвежеватый, кулаки — два чайника — отстранение и устало лежат на коленях, покрытых пыльной робой, волос на голове плюшевый, будто бы чужой, густым мысочком стекает на шишковатый лоб почти к переносью, брови моховые, в пору причесывать их, и глазки затаились глубоко, и всмотреться в них со стороны трудно. Круто замешены оба, из доброй хозяйской квашни слеплены, и если столкнуть друг на дружку, то неизвестно еще, кто от кого отразится, чья земляная хлебная сила возьмет верх.

— Говорят, в Африке-то опять голод. Может, сухарей белых послать? — сказал вдруг Василист, но взгляд от пола не оторвал.

— Пошли, — согласился Радюшин и торопливо потер переносье, чтобы спугнуть улыбку.

— Да вот адреса не знаю.

— Африка… голодающим.

— И дойдет?

— А куда денется? Самолетом же…

И снова замолчали. Радюшин порой с далеко затаенной брезгливостью посматривал на склоненную плюшевую голову Василиста, то искоса вылавливал в окне все наиболее достойное внимания из неторопливого теченья деревенской жизни. Вот и Геласий протащился из своего двора к реке, баранья шапка проплыла над изгородью и пропала за углом.

— Я перед атакой, бывало, никогда не ел и водки не пил. Потому и выжил, — нарушил тишину Радюшин и толстыми пальцами отбил по столетие дробь. — Я в атаку шел с трезвым умом. Я с расчетом шел.

«Голодом-то не ахти повоюешь, — подумал Василист, внутренне усмехаясь. — Врет, поди, заливает, так ему и поверили». Но вслух понятливо согласился, вразрез не поплыл:

— Я тоже служил. Кое-что и мне знакомо. Правда, в новых дислокациях…

— Кто пьяный шел, он пули не боялся. Того уж кости истлели. А я знал, когда пуле поклониться… Слышь, тут тетка Матрена приходила, плакалась. Улетела, нет?

— Собиралась, — отозвался Василист, уже устав от дрянного разговора… Звал, так скажи толком, не тяни резину. За столом ему воля время переводить… — Сбил на фуфайке древесную пыль, с напряженным сонным вниманьем оглядел ладони: пальцы задубевшие, в застаревших царапышах, каждый ноготь с пятак, на указательном — под слоистой мутной роговицей — застывшая клякса крови. — Прости, Николай Степаныч, насорил тут. Не думал ведь. Слышу, кличут, поди, кричат, батя зовет. Думал, дельное чего. — И еще раз неловко польстил, пряча глаза: — А раз батя в правленье кличет, идти надо.

— Я тебя в правленье решил ввести. — Радюшин опять взглянул в окно: все, кто собирался с утра лететь в город, уже ушли на поскотину к взлетной полосе, но тетка Матрена так и не появилась на крыльце. — Ты, Василист, человек трезвого ума, у тебя не кочан на плечах, а го-ло-ва. Я тебя всем в пример ставлю в смысле работы. Чуешь?

— Не простодыра, — охотно согласился Василист, — у меня меж пальцев не протечет. Я цену себе твердую знаю.

— Я мог бы с ним по-другому. Право на то имею. Раз — и дело с концом. Он ведь выворотень. Понял, я о ком? Ему всеобщее благо костью в горле. А ты, Василист, человек новой жизни, тебе многое дано, но с тебя и спросится. С тебя спро-сит-ся, — с нажимом повторил Радюшин последние слова. — И вдруг обмяк, обвис плечами, устало стянул с переносья золотые очечки: под глазами синие мешки, отечные, сырые. Может, свет так пал из окна и выстарил председателя? — Устал я, Василист, выдохся. Какое вам благо принес, силы положил. Живали когда так, а? Но от вас хоть бы на понюшку толку. Дикие люди, выворотни, — сорвался Радюшин, закричал неожиданно зло, и азиатски темные глаза его остекленели.

— Ну я-то, предположим, не фуфло. На меня положиться можно, — отозвался Василист, смущенный неожиданным признаньем.

— Заработок-то ваш плотницкий от него зависит. — Кивнув на окно, Радюшин откинулся в кресле, в прорешинку плоских зубов ткнул «беломорину». — А мы приступать к стройке не можем, пока развалюху не снесем. Понял?..