Карлос Фуэнтес - Избранное

- Болен! - процедил сквозь зубы Балькарсель.- Здесь в доме нет больных. Просто все мы... немного утомлены и нервны, и только. Больше чтоб не было никаких разговоров о болезнях,- заключил он, стараясь овладеть собой, найти нужную формулу осуждения, но, так ничего и не придумав, встал из-за стола, опираясь руками на зеленую бархатную скатерть, и пожелал, чтобы ему подали кофе отдельно, в библиотеке с почерневшей кожаной мебелью. Опаловый свет лампы падал на скатерть, выделяя светло-зеленый круг: по краскам место действия напоминало игорный дом. Трое за столом молчали. Тетка и Хайме делали вид, что не замечают неподвижного взгляда, застывшей улыбки Родольфо Себальоса. Отец пожирал глазами сына. Хайме опустил голову и, пробормотав извинение, вышел из столовой. Несколько минут брат и сестра не обмолвились ни словом, прислушиваясь сперва к шагам мальчика по каменному полу коридора, затем - к странно отчужденному ритму маятника больших часов. Обе фигуры с опущенными головами находились вне зеленоватого светлого круга. Ночная сырость мрачной комнаты стала спускаться с потолочных балок, распространяться от оклеенных обоями стен. Родольфо положил на стол руку в веснушках и сероватых венах и начал вертеть ложечку. Асунсьон, скрестив руки под шалью, думала о том, как это правильно - никогда не говорить правды, никогда не ранить правдой своих близких. Правила, советы, усвоенные от родителей, которые также усвоили их от своих родителей: малая житейская мудрость, передающаяся из поколения в поколение, равнодушная к личности каждого нового существа, пригодная на все времена.

- Как далеки...

- Что? - спросила Асунсьон, когда брат прервал молчание. В лице Родольфо было что-то бесповоротно определившееся, как будто черты его уже никогда не изменятся.

- Как далеки... мы, такие, как мы есть, от того, чем могли быть.

Сестра слушала его, чопорно выпрямившись. Фигура ее походила на черную плоскую статую с готически резкими углами. Она хотела бы понять Родольфо, понять хотя бы теперь, когда Хайме стал мужчиной и ускользает от них обоих. Но, не решаясь об этом думать, она знала, что понять его -значит оскорбить: правда была жестока, и только ложь позволяла как-то существовать вместе.

- Кто знает, почему мы не похожи на наших отца и мать. Мне... мне бы очень хотелось жить так же счастливо, как они,- сонным голосом говорил Родольфо.- Помнишь ли ты, чтобы папа и мама хоть раз пожаловались? Мы были очень нежны с ними, все мы были так близки... А... а ты... помнишь, как папа играл с нами? Такой был славный старик, такой веселый, правда?

- А помнишь, как он привел кукольника в день, когда мне исполнилось девять лет?

- Ну да! Как же! - засмеялся Родольфо, барабаня пальцами по бархату.-Как же! Он любил, чтобы вокруг него все были довольны, это доставляло ему радость. Но ты и я...

- Ты и я, мы делали что могли, Родольфо. Не все было так уж плохо,-снова опустила голову сестра.

- Но дело-то в том, что могло быть куда лучше. Встреть я женщину вроде моей матери, мальчик был бы моим, а ты... будь у тебя сын, не присвоила бы Хайме себе одной. Он был бы моим.

От стола шел неприятный запах грязных тарелок, застывшего жира. Асунсьон наклонилась к брату, положила руку ему на плечо.

- Ты болен,- сказала она.- Ты сам не знаешь, что говоришь.

- Нет, знаю. Знаю, что меня сделали одиноким, что у меня отняли мою Аделину - такая или сякая, она могла бы согреть меня и составить мне компанию. Вы-то оставите меня умирать одного в моей комнате...

- Родольфо! - Асунсьон поддержала брата, чтобы он не свалился со стула.- Родольфо,- повторила она, обняв вялое тело без позвоночника. Голова больного гулко ударилась о стол.- Я предупреждала тебя - ты помнишь? - насчет этой женщины. Я говорила, что она недостойна тебя и всех нас. И вот изволь - так ей было суждено. Просто ты глупец, да, глупец. Будь я тогда здесь, этого никогда бы не случилось. Она была низкая женщина, это сразу было видно. Ее привлекало только твое положение, она не любила тебя.

- Не любила? - прозвучал над скатертью глухой слабый голос.- Нет... нет... любила... и это уже было кое-что, надо же что-то иметь в жизни... хотя бы любить кого-то, пусть нас и не любят...

- Нет, она тебя не любила! Ты не подумал, что она недостойна стать матерью Хайме. Потому-то матерью ему стала я, из-за твоей ошибки... Ты один во всем виноват.

Асунсьон бросала слова в окаменевшее нахмуренное лицо. Говоря об этом с братом, она заодно избавлялась от затаенного бремени горькой правды. Родольфо не хотел слушать. Ему хотелось спать, отдохнуть. Знаком он попросил помочь ему подняться.