Карлос Фуэнтес - Избранное

обыкновенных бандитов - в наручниках, под штыками конвойных.

Рассказали, как их бросили в крепостную тюрьму, как умер летом в

зловонной камере вспухший от гнилой воды старый полковник Менчака. А в это время североамериканские газеты известили, что Санта-Ана казнен хуаристами и безвинно погиб, подобно принцу триестскому. Но это не так; только труп Иренео Менчаки был погребен на кладбище у бухты, окончилась его жизнь, азартная и рискованная, как жизнь самой страны, а Санта-Ана со своей вечной ухмылкой безумия - заразного безумия - отправился в новое изгнание.

О трагических событиях ей рассказал Атанасио, припоминает старая Людвиния в эти жаркие полуденные часы, и с тех пор она уже не выходила из комнаты, притащив сюда свои лучшие вещи, подсвечники из столовой, кованые сундуки, самые дорогие картины. И, будучи натурой романтической, стала ждать скорой смерти, но смерть запаздывала вот уже на тридцать пять лет, что, в общем-то, уже не имело значения для девяностотрехлетней женщины, появившейся на свет в год первой сумятицы, когда в церковном приходе Долорес слышались вопли и свист камней, а двери в доме роженицы были со страху заперты на все засовы. Календари уже не существовали для нее, и этот, 1903 год был лишь продолжением времени, глумившегося над скорой смертью от тоски по погибшему мужу. Для нее словно и не существовал пожар, который в 1868 году охватил дом и затух у самых дверей ее запертой спальни. Оба сына - их было двое, но любила она только Атанасио - кричали ей, чтобы она спасалась, но Людивиния, кашляя от густого дыма, ползущего из всех щелей, нагромождала стулья и столы у двери. Она никого не хотела видеть и терпела только одну индеанку, потому что кто-то должен был приносить еду и чинить черные одежды. Старуха ничего не хотела знать и лишь вспоминала о былом. Среди этих четырех стен она утратила всякое ощущение реальности, думая лишь о своем вдовстве, безвозвратном прошлом и с некоторых пор об этом мальчишке, который постоянно бегал по пятам какого-то незнакомого мулата.

- Индеанка, принеси мне кувшин воды.

Но вместо Баракои в дверях показался желтый призрак.

Людивиния вскрикнула и забилась в глубь постели; ее ввалившиеся глаза раскрылись от ужаса, чешуйчатая маска лица еще больше сжалась. Мужчина остановился у порога и протянул дрожащую руку.

- Я - Педро...

Людивиния не поняла. От испуга она не могла вымолвить ни слова, но ее руки пытались подняться, заклинать, защищаться в ворохе черных тряпок. А бледное привидение надвигалось, хватая ртом воздух:

- Я... Педро... О-ох...- бормотал человек, потирая голый грязный подбородок.- Я - Педро...

У него нервно дергались веки. Застывшая от ужаса старуха не понимала, что говорит этот заспанный, пропахший потом и алкоголем субъект:

- О-ох... все пропало. Вы знаете?.. Все... к черту... А теперь...- всхлипнул он без слез,- забирают и негра. Но вы ведь ничего не знаете, мама...

- Атанасио...

- О-ох, нет... Я - Педро.- Пьяница рухнул в качалку и вытянул ноги, словно добрался наконец до своего места.- Негра уводят... который нас кормит... вас и меня...

- Нет. Мулат. Мулат и мальчишка...

Людивиния отвечала, но не смотрела на призрак, заговоривший с нею, потому что не могло быть тела у голоса, ворвавшегося в этот запретный склеп.

- Ну, мулат. И мальчишка... Все равно.

- Он иногда бегает, вон там. Я его видела. Я довольна. Мальчишка.

- Приходил вербовщик, известил меня... Разбудил... Разбудил меня в самую жару... Забирают негра... Что нам теперь делать?

- Забирают негра? В усадьбе полным-полно негров. Полковник говорит, что они дешевые и на работу спорые. Но если этот тебе так нравится, отдай за него шесть реалов.

И они умолкли, соляные статуи, думая, о чем же они станут говорить потом, когда будет уже слишком поздно, когда мальчик уже не будет при них. Людивиния скосила глаза на того, с чьим присутствием не могла смириться: кто этот человек, который, видно, специально вытащил из сундуков свою лучшую одежду, чтобы преступить запретный порог? Да, манишка из голландского полотна, вся в пятнах плесени от тропической сырости; узкие панталоны, слишком узкие, слишком обтягивающие небольшой живот на истощенном теле. Старинный костюм не вязался с запахом немытого тела, табака, алкоголя; да и бесцветные глаза, глаза бесхитростного пьяницы, более пятнадцати лет не общавшегося с людьми, не выражали надлежащей уверенности и превосходства. Ах, вздохнула Людивиния в своей развороченной постели, смирившись наконец с тем, что у голоса есть лицо, это не Атанасио, тот был мужчиной, хотя и казался точной копией своей матери, моей копией, но в мужском обличье, этот же -настоящая баба, только с бородой и в манишке, грезила наяву старуха, этот не похож на свою мать в мужском обличье, на Атанасио, и поэтому она любила только того сына, Атанасио, а не этого - она вздохнула,- того, который всегда жил здесь, врос в землю, доставшуюся им, а не этого, который даже во время разразившейся катастрофы хотел остаться там, в столице, во дворцах, жить так, как им уже не подобало. Она понимала: покуда все принадлежало им, они имели право навязывать свое присутствие всей стране; когда же им более ничего не принадлежит - она неуверенно качнула головой,- их Место в этих четырех стенах.