Array Шэнь Жун - Царь-дерево

Неизвестно, сколько прошло времени, Ли Хуэй тоже ушла. Остатки вина в стакане в странном освещении отливают глубоким синим цветом, как будто там было не вино, а кристалл чистого льда. Лян Цисюн запомнил только одну фразу, сказанную Ли Хуэй, когда она уходила:

— Завтра приходи ко мне домой. Посидим, заодно проводим Суня.

Завтра?.. Опять все эти однокашники.

Лян Цисюн неожиданно понял, что их с Сунь Кайюанем что-то разделяет теперь, разделяет история. И от Ли Хуэй что-то отделяет его. Что? Вокруг все кружилось, приковывал взгляд только синий цвет напитка в стакане.

Еще один эпизод из прошлого.

Где это было? Дома у Ли Хуэй… Неизвестно, с какого момента, но их отношения были уже чем-то большим, чем отношения сослуживцев. По крайней мере так казалось ему.

Из магнитофона неслась веселая музыка. Ли Хуэй непроизвольно отбивала ногой ритм. Какое у нее живое лицо! Волосы уложены так, что напоминают хризантему или птичьи перья. Покачиваются кисти кашемировой шали, колышутся в такт музыке штанины изящных, затянутых в талии брюк. Нужно признать, что это тоже красиво, только непривычно.

— Потанцуем?

— Я не умею, честное слово, не умею.

— А я умею. Еще умею пить.

— Ты начала пить, когда уехала в степь?

— Нет, пить я начала в столице нашей родины. А тогда мне было всего шестнадцать и я хотела покончить с собой… Еще чуть-чуть, и мы бы не встретились.

Лян Цисюн не верил своим ушам. Краска исчезла с лица Ли Хуэй, лицо стало холодным, в голосе тоже зазвучал какой-то холодок:

— Не веришь? А еще хвалился, что сам много претерпел в «культурную революцию». Надо сказать, ты вообще как будто с другой планеты свалился. Такой рассудительный.

— А ты разве нет?

— Не могу похвастаться, что я такая уж рассудительная. Знаешь, давай все-таки немножко потанцуем, только не наступай мне на ноги.

У Лян Цисюна закружилась голова, он снова был словно в тумане. Он не знал, сколько раз, кружась, наступил на ногу Ли Хуэй. Как будто он волчок и кто-то его заводит, заводит… Наконец Ли Хуэй что-то почувствовала в его состоянии и, посмотрев на его потное лицо, нахмурилась:

— Что-то я совсем устала, хватит…

Они вернулись к чайному столику. Зазвучала другая мелодия. Она была спокойной и тихой, как будто лился с горы ручей или в синем небе парила стая голубей. Ли Хуэй полностью отдалась во власть музыки, и Лян Цисюну почему-то это было неприятно.

— Тебе не нравится эта мелодия? — Ли Хуэй легонько толкнула его ногой.

— А что? Не вижу в ней ничего особенного.

— А-а, тебе, скорее всего, нравится Бетховен — «Героическая симфония», Девятая симфония?

— Я их не слышал…

— А кого ты слышал? Может, Моцарта, Чайковского, Шуберта, Гуно, Штрауса-отца и Штрауса-сына?

— Я, я никого не знаю…

— Так ты что, только и знаешь что «Марш хунвэйбинов» и песни из цитат?

— Я вообще очень плохо знаю музыку, честное слово.

Лян Цисюн даже не пытался соврать. Чистая душа! Ли Хуэй снова нахмурилась, внимательно смотрела на Лян Цисюна, в глубине ее глаз читалась легкая печаль, скрытая горечь. Потом, рассматривая носки своих туфелек, она сказала:

— Ты увлекаешься только тем, что касается твоей механики? Нет, я не хочу сказать о тебе ничего плохого. Я только думаю, что человеку, которому нравятся естественные науки, тоже необходимы фантазия, богатство эмоций.

Лян Цисюн сидел с горящим лицом, не смея поднять на нее глаз. Эти слова Ли Хуэй повторяла много раз, оценивала ли она опубликованный в журнале рассказ, спорила ли о новом фильме или о новой книге. Как-то они отдыхали на Молодежном озере. Ли Хуэй писала маслом пейзаж, а он рядом готовился к занятиям. Ли Хуэй неизвестно отчего вдруг разволновалась, потянула его, чтобы он взглянул на написанную как-то сумбурно, с непривычным смешением красок картину, которую трудно было сразу понять. Ли Хуэй сообщила, что она нарисовала восход солнца; на деревья будто падали отсветы огня, а вода в озере была глубокого черного цвета. Ни одного ясного, чистого оттенка, все написано в глухих тонах. И непонятно, почему Ли Хуэй так разволновалась.

Она с неким разочарованием сказала:

— Я хотела, чтобы ты увидел на воде птицу — белую, а в крыле красное перо… Ты не понимаешь языка живописи и не очень хорошо понимаешь людей. Неужели человеку, который занимается физикой, не нужна фантазия, не нужны сильные чувства?

В ее голосе звучал почти каприз, но вместе с тем и досада. Лян Цисюну было не по себе. Он совсем не разбирается в музыке, не понимает искусства, читает мало, а Данте, Мольера и Фолкнера, например, вообще не читал. Но самое главное, он не может овладеть девичьим сердцем и понять, какая на этом сердце печаль…