Виктор Ремизов - Искушение

Он приподнял затертую кепку, попятился к двери и чуть не наступил на коротконогого уличного бобика, заглядывавшего в приоткрытую дверь. – От, ты беда, ты куда? – Иван Данилыч присел, погладил кудлатого и репьястого пса по спине и, взяв его поперек под мышку, шагнул на улицу. – Ну что же ты, к Шарику в гости шел? – слышался удаляющийся благодушный голос.

Отец недоверчиво наблюдал, как Иван Данилыч переставляет по земле ноги. Казалось, хочет понять, как это происходит, и сейчас попытается сделать так же. Худощавое, строгое и умное лицо его было напряжено.

Сидеть ему было больно, ходить же в туалет или помыться самостоятельно не мог совсем, стеснялся даже жены и тихо страдал. Отцу было всего сорок восемь, он слабел без движения и старился на глазах.

Едва затих неторопливый басок Ивана Данилыча, брякнула щеколдой уличная калитка. С большой сумкой в руках в кухню вошла мать Кати, Ирина. Глянула на своих и стала молча разбирать сумку. Небольшие, по-мужски крепкие руки уверенно и привычно решали, что в морозилку, что в холодильник или в шкаф. Продуктов было немного, под ними лежали копченые омули. В жирные коричневые брюшки вставлены распорочки, Ирина достала одну рыбину, обнюхала и, положив обратно в сумку, сказала Кате:

– Отнеси, развесь в сарае.

Ирина была главной в семье. Она никогда ни у кого не спрашивала, что делать, и молча тянула всех. Несмотря на троих детей, аккуратная, крепкая, почти не раздавшаяся, с острым взглядом и недлинным хвостом опрятно зачесанных волос. Когда-то красивые черты лица огрубели от жизни; всегда сосредоточенная, улыбалась Ирина редко, скорее из вежливости.

Всю жизнь проработала Ирина Рождественская бригадиром на Белореченском рыбзаводе. Она и сейчас работала на рыбзаводской коптильне – единственное, что осталось от большого когда-то, всесоюзного значения комбината. Платили так мало, что не понятно было, зачем она туда ходит – столько же она получала продуктами – мыла полы в магазинчике местного коммерсанта.

С весны до осени Ирина уходила в пять утра – принимала рыбу у рыбаков, солила ее с бабами в больших чанах и, убравшись в магазине, успевала вернуться домой к половине девятого, как раз, чтобы отпустить на работу Катю.

Вечером, в окне уже засинело, Ирина доваривала щи. В кухне вкусно пахло пережаренной заправкой. Большая кастрюля тихо булькала на плите.

– Здрасьте, теть Ир, – Настя Еремина, племянница и известная в городе красотка вошла в летнюю кухню в шлепанцах с большими помпонами и сощурилась на свет лампочки быстрыми красивыми глазами.

Юбка – выше некуда, совсем не скрывала стройных, загорелых ног, с длинной, уже зажившей ссадиной на ляжке, из-под короткой фиолетовой маечки выглядывала весело-наглая дырочка пупка. – Катька дома?

– У кроликов убирает. – Ирина штопала локоть мужниного свитера, иголку вставляла, щурилась и отодвигала руки.

Андрюшка, такой же белобрысенький, как и Настюха, увидев девицу, встал от своей машинки и вперился в нее с интересом.

– Ой, какой! – запричитала Настя, присела на корточки у порога и потянула к нему руки.

Андрюшка внимательно ее изучал, с места не двигался. Оба белобрысые до невозможности и оба красавчики, у Насти, несмотря на ее двадцать четыре, лицо было по-детски нежное, и ее решительные почти мужские интонации часто казались просто забавными.

– Прямо двойняшки! – сказала без улыбки Ирина, перекусывая нитку.

– Ой-ёй-ёй! Иди ко мне, ты мой хоросый! Ну! – Настюха раскрыла руки с тонкими ладошками.

Но виднa была в Настькином тоне какая-то подозрительная неисправность. Андрюшка прямо по-стариковски не обратил на протянутые руки никакого внимания, снова присел к своей «Феллали» и «поехал» в гараж за рукомойник.

Настя была настоящая природная блондинка. Лицо светлое с тонкой, чуть ли не прозрачной кожей, с идеально вычерченными линиями серо-голубых глаз, бровей и аккуратного носа. Волосы всегда прямым пробором, с недлинной, не сильно ухоженной косой или с двумя косичками. К такому бы лицу да мягкий, приветливый характер… Настя была иной. К природным достоинствам своим относилась с показным небрежением и принципиально не украшала себя никакими прическами или побрякушками, а губы красила только по большим праздникам.

Выросшая без отца, Настя как будто стремилась ко всему мужскому, бабских соплей терпеть не могла, дружила по большей части с пацанами, и это ее портило. Она часто делала, а потом думала, никогда, даже самой себе не признаваясь, что не права. Все это, понятное дело, совсем не шло к ней.