Александр Григоренко - Потерял слепой дуду

Юрка Гуляев, мускулистый, невеликого роста, подвижный парень, немногим моложе Шурикова дядьки – он и был той силой. Юрка так шутил. Он вытащил Шурика на берег, что-то кричал ему в лицо, трепал, улыбаясь, по полной щеке…

Шурик не слышал, не было сил разбирать слова. Как был, в одних плавках, поплелся домой, и по его странному виду, по остаткам ужаса, подхваченного в воде, поняла Валентина, что случилось плохое. С лицом, перекошенным тревогой, она трясла внука за плечи, кричала что-то: так всплыло Юркино имя.

Дорога от пруда пролегала рядом с их домом. По ней часа через два возвращался губитель Шурика – одна его рука держала ручку большого приемника, другая помахивала красной рубахой, во рту ритмично пыхтела папироска, мокрые волосы торчали черными головнями залитого кострища. Беззаботный Юрка шагал прямиком к шпигулинскому двору, где ждала его рать, построенная уступами, – Валентина, две ее сестры – Еннафа и Нина, Анна, сестра Люси, появлявшаяся в деревне каждое лето и осыпавшая Шурика невиданными вещами: муж ее, офицер, служил за границей. Во главе рати стоял Константин Сергеевич – в тельняшке без рукавов, в покрытых древесной пылью серых штанах.

И видит Шурик: дядя подходит к Юрке, останавливается в полушаге от него. Он что-то говорит, слегка наклонившись, спрятав жилистые руки в карманы, рот его двигается четко, как солдат с ружьем, и одна рука постоянно выскакивает из кармана, делает в воздухе резкие движения, будто собирается ударить Юрку, но не бьет, а только опасно летает возле его головы. А Юрка рывками растягивает рот, взбрыкивает, как подбрасывает что-то, не замечая, что папироска в уголке рта погасла, торчит почерневшим обрубком.

Наконец дядя уходит в сторону, губитель собирается идти своей дорогой, но тут вступает в дело рать, дотоле стоявшая, только что-то кричавшая. Рать начинает преследовать врага, посылая ему в спину крики, из которых Шурик разобрал только «бессовестный» и «скотина комолая», и враг, старавшийся до последнего не уронить достоинства, обращая все в шутку, переходит на позорную трусцу.

Та кара оказалась только началом удивительного дела. Весть о том, что Юрка Гуляев намеревался утопить блаженного глухонемого мальчика, мгновенно облетела шпигулинскую родню в двух соседствующих деревнях.

И выпала Юрке каинова участь. Где бы ни появлялся он, по работе или просто так, везде находилась старуха, которая, потрясая подогом, уличала Юрку в его злодеянии.

Но так же не было на свете человека, который не приласкал бы Шурика по поводу его беды – в этом он сам убедился, поскольку к тому времени купила ему Валентина велосипед «Луч» (фельдшер посоветовал для разработки ноги) и стал он монголом, не покидающим седла, объезжал всех, кого знал и кого положено было навещать.

Вместе со страхом, пережитым на пруду, пришла бессловесная уверенность, что мир, состоящий из этих самых старух, бабушки, деда Василия, сильного дядьки, щедрой веселой тети Анны, весь этот мир – за него, за Шурика, и жизнь прекрасна уже потому, что в ней можно ничего не бояться. Все, несущее ужас, будет немедленно изгнано за ее пределы.

Хотя, видел он, есть в мире вещи странные…

Первая странная вещь завершила то удивительное лето.

В сентябре, под самый конец жатвы, Сережка Бородулин, вечно гонимый неиссякающим своим любопытством, забрался в молотилку комбайна, стоявшего на краю поля. Пришел комбайнер, торопливо дожевывая, забрался в кабину и запустил двигатель…

Шурика в то время уже отвезли в интернат, он не был на похоронах. Деревенское кладбище стояло ровным, обрамленным долговязыми тополями квадратом посреди бледно-желтого поля.

Там Шурик и увидел Сережку – на бумажной фотокарточке, вставленной в специальный кармашек на свежевыкрашенном памятнике и придавленной оргстеклом. Карточка запечатлела, видимо, единственный во всей Сережкиной жизни момент, когда он был застегнут по самый подбородок, а прочее – стаи веснушек, разбегающихся от коротенького носа по щекам, прищуренные глаза, вихор в виде большой перевернутой запятой – все оставалось прежним. Проглядывала даже пустота на месте отсутствующего переднего зуба.

Над фотографией сгорбились две строки, сделанные бурой краской: «Никогда мне не выплакать слез моих, сыночек мой».

Окажись на этом месте фотография другого, взрослого человека, тем более незнакомого, Шурик, наверное, думал бы о том, чтобы все побыстрее наревелись и увели его отсюда. Но теперь рядом была одна бабушка, она только вздыхала, а на памятнике – Сережка, и это казалось ему глупостью. Он думал, что Сережку надо быстрее найти, расспросить, как случилась с ним столь невероятная штука, что он забрался сюда, и что вообще будет дальше.