Эвелио Росеро - Благотворительные обеды

— У меня вообще нет одного пальца, — осмелилась вставить одна из Лилий.

То же самое она сказала Танкредо тогда, ночью, а теперь повторила Матаморосу:

— Это моя вина. Я резала лук и пыталась вспомнить сон, который видела под утро. Я его помнила даже после завтрака, и очень радовалась, потому что сон был счастливый, такой, от которого человек смеется сам себе под нос, как ненормальный, и мне хотелось смеяться, когда я резала лук, но я забыла сон… не могла вспомнить; мне кажется, что во сне кто-то сказал у меня в голове два слова, только два слова, но я не могла их вспомнить, только два слова, и, пока я старалась их вспомнить, раз — и отрубила себе палец, вот этот, падре.

Она протянула руку, на которой не хватало указательного пальца.

— Верно, — сказал Матаморос, — пальца нет.

— Отстань ты от падре со своим пальцем, — сказала другая Лилия.

— Да, — подхватила третья. — Сама признаешь, что виновата, так о чем говорить?

— Может — сама, может — сон. Не знаю. Я рассказываю, чтобы падре понял, что мы не зря зовем его поужинать. Хотим — значит, хотим. Ради него и усталость прошла. Ради него мне и другого пальца не жалко. Это не пустые слова. Никто из нас не хочет отпускать падре.

— Самарянки, Евангелие от Иоанна 4:7–30.

— Так говорят, падре. Но вы не пожалеете.

Лилии вышли из кабинета. Снабженные и направляемые одним и тем же радаром, все три внезапно замерли на пороге. И одновременно подбоченились.

— Танкредито, — сказали они в темноту. — Побудьте с падре. Когда будет надо, мы вас позовем на кухню.

Все это время они знали о присутствии горбуна, угадывали его в темном саду.

Уже в компании Танкредо Матаморос смог, наконец, донести рюмку до рта. Он выпил ее залпом и налил еще. Снова выпил, более спокойно, и снова налил. Танкредо будто ждал, что он выпьет и третью, но Матаморос не доставил ему такого удовольствия.

— Nunc dimittis [7] Ныне отпущаеши (лат). , — сказал он.

— Nihil obstat [8] Ничто не препятствует (лат). , — отозвался Танкредо.

Наступила тишина, которую прервала яростная тирада Сабины:

— Вам бы не следовало носить священный сан, — презрительно выпалила она.

Сабина вошла и остановилась перед Матаморосом. На ее искаженном лице читалось наигранное любопытство.

— Почему бы вам не попросить освободить вас от служения? — сказала она.

И добавила, оглядев полупустую бутылку:

— Пьете, как грузчик. Или забыли, где мы находимся? До такой степени напились? Пользуетесь доверием падре Альмиды? То, что вы помыкаете Лилиями, мне безразлично, но я надеюсь никогда вас больше здесь не видеть, никогда в жизни. И за один стол с вами не сяду. Скажите Лилиям, что я сегодня не ужинаю, что я ушла туда, где только Бог сможет меня отыскать. И останусь там, пока не умру.

— Или пока вас не отыщет Бог, — сказал Матаморос, ни на кого не глядя.

Сабина вышла, как и вошла: стремительно, пылая гневом. На Танкредо она даже не взглянула и скрылась в саду. «Наверно, спешит туда, где ее сможет отыскать Бог», сказал падре Матаморос. Он встал с рюмкой в руке и, пока пил, смотрел в темноту.

— Я лучше пойду, — сказал он.

— И не думайте, падре.

Три Лилии вернулись. Они с превеликой деликатностью подхватили его под руки. Казалось, они собрались нести его на руках.

— Вы пойдете на кухню, — сказали они, — этого хочет Господь.

И увели его. Покорившийся падре позволил себя увести.

— Танкредито, прихватите с собой бутылку, — взмолился он, не оборачиваясь, — сделайте мне такую милость.

— Эти коты не дают нам покоя, их шестеро и все родственники, раньше они ничего не вытворяли, а теперь взялись нас донимать, хитрюги эдакие, бандиты, неучи, злодеи, а один еще писает, где попало, портит нам подушки, сатана.

Лилии заговорили о котах, показывая падре кухню: помимо пирамидального чулана и двух холодильников здесь стояли четыре электрические плиты, но их не хватало, и пришлось добавить к ним угольную печь, широкую и древнюю — она занимала весь угол, ее резные металлические дверцы закрывали глубокую топку, выдыхавшую красное дрожащее марево, уже не раскаленное, но яростное, нагретое опасным огнем, реявшим внутри. Рядом с печью, у окна с видом на сад, стоял длинный деревенский стол. В красноватых отблесках огня можно было разглядеть котов, мрачных и косматых, — они затаились на полках увешанного кухонной утварью буфета, на них-то и смотрели Лилии и Матаморос.

— Неизвестно, кто тут сын, кто — отец, но один из них стал нахальничать, и мы определили, который. Вот этот.