Элена Ферранте - Те, кто уходит, и те, кто остается

— Ты не волнуйся, — спокойно заключил он. — Мы во всем поддержим тебя и твоих товарищей.

Лила закашлялась: от табачного дыма горло у нее драло еще сильнее.

— Вы должны были предупредить меня.

— Конечно, но у нас не было времени.

— Было бы желание — нашлось бы и время.

— Нас мало, а работы все больше.

— Кем ты работаешь?

— В каком смысле?

— Чем зарабатываешь на жизнь?

— Я врач.

— Как твой отец?

— Да.

— Правильно я понимаю, что ты тоже рискуешь своим местом и можешь в любой момент оказаться на улице вместе с сыном?

Армандо недовольно встряхнул головой:

— Лина, не нужно соревноваться, кто больше рискует, кто меньше.

— Его дважды арестовывали, — не выдержал Паскуале. — У меня самого восемь приводов. Здесь все рискуют.

— Да неужели?

— Именно так, — подтвердила Надя. — Мы все на передовой, и каждый готов нести полную ответственность.

Лила, словно забыв, что находится в чужом доме, перешла на крик:

— А если я потеряю работу, мне что, приходить жить сюда? Вы будете меня кормить? Вы позволите мне сесть вам на шею?

— Если захочешь, да, — спокойно ответила Надя.

Всего три слова. Лила поняла, что Надя не шутит. Даже если Бруно Соккаво уволит всех рабочих, она тем же сладким голоском повторит ту же чушь каждому. Она считала себя защитницей рабочих и верила, что имеет право из своей заставленной книгами комнаты с видом на море распоряжаться твоей жизнью, указывать, что тебе делать, и решать за тебя. А если тебя вышвырнут на улицу, она и тут предложит тебе прекрасный выход. Лила еле сдержалась, чтобы не заорать: дура, да я, если захочу, таких дров наломаю, что ты ахнешь, и не тебе, святоша, диктовать мне, что делать и о чем думать! Но вместо этого повернулась к Паскуале и отрывисто сказала:

— Я ухожу. Отвезешь меня или останешься?

Наступило молчание. Паскуале покосился на Надю и пробормотал: «Я тебя отвезу». Лила вышла из комнаты, не прощаясь. Надя поспешила ее проводить, на ходу повторяя, какая она молодец, как ужасно, что она работает в таких невыносимых условиях, как важно зажечь в людях искру будущей борьбы и много чего еще в том же роде. «Не сдавайся!» — призвала она под конец, когда они уже входили в гостиную. Ответа она не дождалась.

Профессор Галиани сидела в кресле с хмурым выражением лица и читала. Она подняла глаза и, игнорируя дочь и Паскуале, который выглядел смущенным, обратилась к Лиле:

— Уже уходите?

— Да, уже поздно. Пошли, Дженнаро. Верни Марко машинку и надевай пальто.

Синьора Галиани улыбнулась внуку, глядевшему на нее с обидой.

— Марко подарил ее Дженнаро.

Лила прищурилась: глаза ее превратились в две узкие щелочки.

— В этом доме все так щедры! Спасибо.

Пока Лила воевала с сыном, надевая на него пальто, профессор не спускала с нее глаз.

— Вы позволите задать вам один вопрос?

— Спрашивайте.

— Где вы учились?

— Мама, Лина торопится, — сердито вмешалась Надя.

Лила впервые расслышала в ее детском голосе ноту нервозности, и порадовалась.

— Дай ты нам поговорить, — вспылила синьора Галиани, но, обращаясь к Лиле, вернулась к прежнему любезному тону: — Так где вы учились?

— Нигде.

— По вашей речи этого не скажешь.

— И тем не менее. Я бросила учебу после начальной школы.

— Почему?

— Способностей не было.

— С чего вы это взяли?

— Греко была способной, а я нет.

Профессор Галиани покачала головой:

— Если бы вы продолжили учебу, добились бы не меньших успехов, чем Греко.

— Откуда вам знать?

— Это моя работа.

— Вы так говорите потому, что зарабатываете себе на жизнь преподаванием. На самом деле эта ваша учеба никому не нужна. Лучше от нее люди не становятся, наоборот, только хуже.

— Элена что, стала хуже?

— Нет, она нет.

— Как же так?

Лила натянула сыну на голову шерстяную шапку.

— Мы еще в детстве договорились: из нас двоих плохая девчонка — это я.

В машине она обрушилась на Паскуале («Ты что, в лакеи к ним нанялся?»), и он дал ей выпустить пар. Когда ему показалось, что ее обвинения иссякают, он решился ответить, но не придумал ничего умнее, чем засыпать ее политическими штампами, и завел речь об условиях труда в южной части страны, социальном порабощении, шантаже работодателей, слабости, если не полном бессилии профсоюзов и необходимости форсировать ситуацию и переходить к настоящей борьбе. «Лина, — на взволнованном диалекте сказал он ей, — ты боишься потерять гроши, которые тебе платят, и тебя можно понять: тебе надо растить Дженнаро. Но ты же наш товарищ и должна понимать: мы, рабочие, получаем такие крохи, которые и зарплатой-то не назовешь, и это в нарушение всех законов и правил. Потому нельзя говорить: „Оставьте меня в покое, у меня своих проблем по горло“. Чтобы что-то изменилось, каждый должен делать все от него зависящее».