Геннадий Смирнов - Российский бутерброд

– Что, других дел нет, кроме как Сталина обсуждать? Герой, преступник, эффективный менеджер. Услышал бы он последнее… – усмехнулся про себя Михал Михалыч и настроение его немного улучшилось, по крайней мере, вернулась способность трезво взглянуть на произошедшее сегодня и происходящее вокруг. – Раз этому придаётся такое значение даже на высшем уровне, значит это кому-то и зачем-то нужно, – продолжал размышлять он, откинувшись на спинку кресла.

Уже совсем стемнело, в окнах кабинета отражались огни многочисленной рекламы, а по историческому потолку то и дело пробегали отблески света фар проносящихся по Тверской многочисленных автомобилей. Все эти признаки цивилизации двадцать первого века отвлекали Михал Михалыча, не давали возможности «окунуться» в то время, в конец двадцатых. Он был уверен, что понимание текущего момента лежит именно там, ибо именно то время он всегда сравнивал, по некоторым параметрам, с сегодняшним днём. Он встал с кресла, вышел из-за стола и опустил ампирные шторы на многочисленных окнах кабинета, частично отгородив себя от реальной действительности, затем включил настольную лампу «под Ильича» и погасил верхний свет. Удовлетворённо оглядев полумрак помещения, опустился в глубокое кожаное кресло. Именно в таких условиях, по его мнению, должны были работать руководители молодой Советской республики того времени. Так работал и тот, о котором сейчас так много говорят и спорят, и именно из-за него создал сейчас весь этот антураж Михал Михалыч. Но вовсе не потому, что спал и видел себя на его месте, хотя, почему бы и нет. И не оттого, что безумно любил Отца народов и безоглядно разделял его идеи и практические дела, просто так было ему легче провести параллель между прошлым и будущим, а главное – сделать правильные выводы из настоящего. Ему самому хотелось до конца понять и убедиться в правильности своего восприятия такого явления, как Сталин. Именно явления, потому что, по глубочайшему убеждению Михал Михалыча, оно было естественным продолжением исторического развития России послеоктябрьского периода. И, несмотря на то, что он вовсе не отрицал роли личности в истории, совершенно однозначно был уверен, что вместо сталинизма мог быть какой-нибудь бронзизм, золотизм или любое другое металлическое название. Кстати, матрос Железняк, разогнавший учредительное собрание, мог вполне стать основоположником железнизма, но суть его от этого оставалась бы той же.

Михал Михалыч поёрзал в кресле, устраиваясь поудобней, и скрип кожаной обивки вытолкнул из памяти фрагмент какого-то идеологически выдержанного фильма времён хрущёвской оттепели. Там некий большевистский руководитель отдал свою, оставшуюся от буржуев кожаную мебель на сапоги босоногим подчинённым, а сам пересел на жёсткую табуретку, заслужив, тем самым, у них (подчинённых) неимоверный авторитет, и уважение чуть более одетых и обутых зрителей.

– Интересно, на самом деле так было? – Подумал Михал Михалыч, – или очередная пропагандистская уловка? – Наверно, были такие, или абсолютно идейные, или… одно из двух. – Продолжал размышлять Михал Михалыч. Тогда, будучи одним из зрителей, он абсолютно не сомневался в правдивости и естественности показанного. Но сейчас поверить в это стоило больших усилий, многократно увеличивающихся, если попытаться представить себя или кого-то из своих вельможных подчинённых, сидящих на ободранном, когда-то кожаном, кресле с торчащими сквозь вату пружинами. Нет, время сейчас не то. Да и тогда, скорей всего, шкуру сдирали с других, а мебель оставалась для нужд руководящих.

– При чём здесь все эти мебеля, сапоги, шкуры? – Мысленно рассердился на самого себя Михал Михалыч. – Хотя, постойте, своя рубашка ближе к шкуре. Тьфу ты, к телу. Ну конечно, забыли об этом, когда Зимний брали. Такое впечатление, что тогда вообще ни о чём не думали, кроме как шкуру не убитого медведя поделить. Схватить кусок, постелить себе под зад на кресло и держаться за него всеми силами. И шкура, и рубашка ближе к телу! Но медведь-то неубитый был и шкуру свою отдавать за здорово живёшь не очень хотел. Пока добивали, шкуру всю искромсали, выдрали, и делить нечего стало. Но тот, кто весь этот делёж затеял, человек не глупый был и хваткий, не зря же специфический дефект речи имел, сразу всё и про шкуру, и про рубашки, которые только как свои рассматриваются, просёк. Охотник был заядлый, но в промахах своих признаваться не стеснялся и за преждевременные выстрелы с себя вины не снимал. Сел на пенёк на опушке, ружьишко к сосне прислонил, костерок развёл чаёк вскипятить, глянул в огонь – он его раньше очень сильно притягивал, особенно в мировом масштабе, и задумался. Вдруг в кустах неподалёку, буквально на шаг вперёд, что-то зашевелилось. Мелькнула надежда, что медведь, и рука инстинктивно потянулась к ружьишку. Ан нет, откуда ж ему взяться, всего лишь отощавший облезлый заяц, да и того рвут на части те, что в прилипших к телу рубашонках, да ещё и друг друга норовят цапнуть. Что с зайца проку, всего один, хоть и общественный, ничей, значит. Настолько тот, что у костра сидел от всего этого ужаснулся, что руками замахал, как от страшного видения и котелок с чаем ненароком на огонь опрокинул. Дымом костерок изошёл и, к счастью, чем всё там, впереди, закончилось, охотник не разглядел, хотя того, что успел увидеть, вполне хватило. Дым всё еще глаза застилал, и решил он от неудобства этого два шага назад отойти и посмотреть, что будет. Глаза слезиться перестали, резкость появилась, пригляделся, не ахти что, но всё же лучше, чем впереди было. Что-то наподобие шкуры медвежьей стало вырисовываться и её всё больше не рвут, а гладят. Те, что в рубашках, уже и жилеточки накинули, а иные и пиджачки приобрели. Правда, остались ещё и раздетые, но это, возможно только в пределах двух шагов, а если дальше посмотреть, может и поуменьшится их количество. Но сейчас пока дальше назад нельзя и решил он на этих двух шагах остановиться, новую экономическую политику ввести. Хотя, какая она новая? Все, кто старыми русскими были, новыми советскими стали. Бывшие к своему бывшему вернулись. Но их тут же бандиты в оборот взяли. А рабоче-крестьянские органы их не очень охотно защищали. Может потому и неохотно, что рабоче-крестьянские? Совслужащие – тогда так чиновников называли – как тараканы плодиться стали и всем давай, давай. Те же, кто за светлое будущее в кровь бились, получили то, за что боролись. Хотели как лучше, а получилось как всегда. И тем и другим это совсем не нравилось. Первые хотели спать спокойно, вторые жить достойно, как им обещали. И пошёл ропот: «За что боролись, доколе эти безобразия продолжаться будут…». Но те, что на самом верху находились, вроде ничего и не слышали. Может потому, что опять шкуру делить начали, а может, просто последовательны заветам Ильича были и для них – чем хуже, тем лучше?