Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Молодой человек берет себя в руки: день рождения дяди – неизбежное ежегодное событие, не отвертишься, нужно выдержать, как выдерживаешь все семейные дела. Из тенистых аркад математик и медик выходят на солнце, пересекают площадь Сиротского Приюта, дальше опять идут в тени, под аркадами Рыночного переулка, а затем снова выходят на яркое солнце, пересекая площадь Часовой Башни. Под аркадами в Мелочном переулке медик – неожиданно и с некоторым смущением – просит молодого человека зайти с ним в один дом в переулке Справедливости; этот переулок, собственно продолжение Мелочного переулка, ведет к мосту Нидэггбрюкке. Надо зайти в пансионат, там медик должен выполнить какое-то поручение, мелкое, а какое – он не уточнил. Математик соглашается по доброте душевной, но еще и от злорадного удовольствия – будет какая-то, пусть хоть минутная, проволо́чка на этом чертовом пути домой, к слюнявому болтливому дядюшке.

Они приходят в старый дом в переулке Справедливости. Длинный узкий коридор с гнусными, цветастыми, отставшими от стен обоями ведет в холл, здесь тоже цветастые обои, омерзительные до тошноты, да еще понавешано цветных гравюр с городскими видами, в коридоре много дверей, крашенных темной краской, а в конце коридора, у выхода в холл, кто-то стоит. Громадный толстяк, потный, волосы торчком, усы обвислые. Он в рубахе и коричневых вельветовых штанах, над поясом колышется огромное брюхо, на ногах у толстяка синие громадные латаные-перелатаные шлепанцы. Великан смиренно отступает в сторонку, – домоправитель, предполагает молодой человек, но вдруг замечает, что перед ним слепой, и передергивается, – неприятно, слепых он не любит. В одной из дверей появляется женщина, ладная, белокурая, опрятная, на ней черные брюки и черный свитер, – жена домоправителя (если, конечно, слепец – домоправитель), почему-то думает молодой человек, сам не понимая, с какой стати это пришло ему в голову, тем более что при этой мысли он чувствует смущение. Ему кажется, что по нелепой случайности он угодил в какой-то страшноватый мир, но он отмахивается от этой мысли, чепуха, он же все-таки математик, парадоксы он знает только в логике, например в теории множеств, и не существует бессмыслицы, недоступной математическому пониманию, а бессмыслица, которая не порождена логикой и тем самым вовсе не является бессмыслицей, есть нечто немыслимое.

Сверху через грязноватую стеклянную крышу слабо сочится дневной свет, желтоватый, как будто на солнце растаяло кремовое пирожное, холл на самом деле не холл, а вестибюль, вокруг вдоль стен поднимается лестница с массивными деревянными балясинами. Рыжий веснушчатый студент-медик, не здороваясь, проходит мимо слепого домоправителя (допустим, что это домоправитель) и его жены (допустим, что это его жена), поднимается на второй этаж, затем на третий, математик идет следом, со своими пятью розами, которые он несет в вытянутой руке, торжественно, комично, как он сам замечает, пока поднимается наверх. Наверху тоже ужасные цветастые обои, тоже отставшие от стен, опять же увешанных старыми несуразными цветными гравюрами с вечными видами давно застроенного и перестроенного городишка, который когда-то играл преважную роль, величаво вел переговоры с Францией, окрестных крестьян обезглавливал или вешал на елках; и тут тоже полно дверей, сверху хорошо видно, что внизу, в самом центре лестничной клетки, стоит громадный, толстый, вспотевший слепой домоправитель или домовладелец, а может, обитатель пансионата, да поди знай, кто он такой, и прислушивается к происходящему наверху, бессильный, алчный, вожделеющий, – молодой человек это чувствует, даже отвернувшись и не глядя вниз. Его знакомый стучит в какую-то дверь, выходит молодая дама, у нее рыжие волосы и веснушки, как у студента-медика. На плечи наброшен кричаще-красный купальный халат, грудь полуобнажена. Она устраивает сцену студенту-медику, оба орут, осыпают друг друга бранью, в грязно-желтом свете на лестнице они словно покрыты налетом ржавчины, молодому человеку все тут кажется безвкусицей, слишком много красного, как на картинах доморощенного живописца, не скупясь накидавшего краску на холст. Студент-медик бросается наутек, с громким топотом бежит вниз, где-то вдалеке хлопает входная дверь, студент-математик, с букетом роз для свирепого дядюшки, остается наедине с растрепанной молодой дамой. Неуместная сцена, сознает он с неудовольствием, жутким неудовольствием, смущенно прислоняется к перилам, неуверенно припоминает, чтобы отвлечься, теоретические основы математики. И вдруг – его окружают возмущенные обитатели пансиона, они валом валят из всех дверей, суетливо спускаются сверху, должно быть с верхних этажей, и поднимаются снизу, они еле ковыляют, старики и старухи; волна запахов – пота, зубной пасты, зубного полоскания, дешевых духов – накатывает со всех сторон, снизу и сверху, старики замызганные, необихоженные, в домашних или купальных халатах. Они думают, что скандал устроил молодой человек, они уверены, никаких сомнений, тем более что молодая дама молча скрывается в своей комнате, лишь мелькнули ее огненно-рыжие волосы и распахнулся кричаще-красный халат, математик успел увидеть ее голое, покрытое веснушками, непристойное тело, непристойное потому, что студенту все здесь вдруг кажется непристойным, по той причине, конечно, что все теперь и вправду оказывается бессмыслицей, случайностью, импровизацией, конфузом, во всем полнейшая бессвязность, а раз нет связей, значит с математикой к этой ситуации не подступишься, и теоретические основы тут не помогут, это самая что ни на есть скандальная реальность.